Петербургский сыск, 1874 год, февраль
Шрифт:
Иван Дмитриевич отложил в сторону бумагу, навеявшую много мыслей. Откинулся на спинку кресла и посмотрел в окно. Белые с прозрачными прожилками узоры становились меньше, теперь они не занимали все стекло, а освободили середину для дневного света. Становится теплее, но может быть, впереди ждут сильные морозы. Зима никогда не сдается, а борется до последнего мгновения, чтобы дать почувствовать горожанам, мол, уходит ненадолго, скоро вернется.
Миша сел, серьезное лицо не выдавало веселого настроения, но глаза блестели озорством.
– Да, ты садись, – он показал рукой на напротив стоявшую скамейку, –
– Благодарствую. – сжимая шапку в руках, на краешек присел дворник.
– Нас, братец, не интересуют, – жуков поднес ко рту руку и прокашлялся, – твои провинности на службе, – дворник вздрогнул, но не подал вида, что в душе закрались нотки страха: «Господи! И чего это я позарился, ведь не вещи, а дрянь копеечная. Как прознают? А ежели знают? И виду не показывают?», пауза затянулась, хозяин метелок и лопат нервически заерзал на скамейке. —
– Да, мы что, мы завсегда.
– Не интересуют, – еще раз повторил сыскной агент и поднял руку, давая понять собеседнику, чтобы тот умолк, – это пока не наши дела. А вот про Перегудова Ефима ты все мне и расскажешь.
– Так в прошлый раз…
– То было в прошлый раз, – перебил Миша дворника, – и если бы мне хватило прошлого разговора, то нынче я не ехал бы сюда.
– Понимаем.
– Вот если понимаешь, то я слушаю.
– А что мне о нем рассказывать? – Дворник, как преданный пес, смотрел в глаза сыскному агенту.
– Правду.
– Извиняюсь, так о чем?
– Все, что знаешь.
Дворник опустил на пол взгляд, почесал затылок, вроде бы не по его душу.
– Дак, вы спрашайте, а я отвечу, мне так сподручнее будет да и вам тож.
– Скажи—ка, братец, к Ефиму кто—нибудь приходит?
– Нет, Ваше высокородие, нет, ему хозяева не дозволяют. Живешь – живи. А чтобы кого в дом, так никак нет.
– Таки никого?
– Ей, Богу, его ж хозяйка со свету сживет, ежели кого приведет.
– А может спрашивал его кто позвать?
– Никак нет, я бы запомнил. А вообще он нелюдимый, на вроде сыча, сам по себе – поздно пришел, рано ушел и так, почитай, каждый день.
Жуков понимал, что здесь ничего не удастся узнать, поэтому поездка оказалась пуста, ни одной мало—мальски нужной зацепки. Все подозрения рассыпались, как песочный дом.
– Значит, ничего, – прошептал Мише себе под нос.
– А? – спросил дворник.
– Я так себе, – поднялся со скамьи, – что ж бывай здоров, но о нашем разговоре, – и Жуков погрозил пальцем.
– Вашвысокородь, – скрестил руки на груди, – да разве ж я… да никому… да ни в жисть…
Только во дворе Миша надел шапку.
«Может быть, – подумал он, – зря грешу на Перегудова? Не виновен он, а я уперся в него. Ну, да он смозолил ногу и хромает, небольшого росточка тоже он. По всем приметам подходит, он мог заходить к Морозовым. Именно, но мало ли с таким приметами по столице бродит, не счесть. „Ваньку“ мне не найти. Прав Иван Дмитрич, сто раз прав. Не понравился мне Ефимка, вот я и начал плести вокруг него дырявую паутину, которая при малейшем ветре и разорвалась и улетела, неведомо куда. Надо делом заниматься. А не тратить попусту время».
Пока агенты занимались порученными заданиями у Ивана Дмитриевича появилось время для того, чтобы разобрать поступившие бумаг.
Колокола Князь—Владимирского собора пробили девятый час. Возвращаться в сыскное не было
Сегодня день прошел впустую, что было известно, то и понову услышал, а вот нового ничего. Правда, есть маленькая веревочка – Мария и Степан. Здесь есть над чем подумать. Если задумано ими, принимая в расчет, что, именно, они за спиною Ильешова завели интрижку, то получается… Ничего не получается, тогда кто—то из них должен знать о завещании. Мария не знала, не было видно в ее поведении театральной игры. Степан? Может быть, но тогда с ним, получается, был откровенен хозяин. Возможно, и Иволгин ради такого куша пошел на преступление, пока Дорофей Дормидонтыч не прознал об их отношениях с Марией и не передумал переписать духовное завещание. Но почему он сподобился ждать три года? Здесь можно говорить, что узнал буквально на днях, или отношения с Марией завязались не так давно. Смущало отравление, происшедшее три года тому. Если допустить, что хотели отравить хозяина? Тогда трактир достался бы казне. Так как не нашлось наследников. Постой, Василий Михайлович даже приостановился, но это известно со слов и Марии, и духовника, и приятелей. А если дело обстоит иначе и наследник, хоть и дальний, но есть. Значит и отравление – не случайность. А способ помешать Ильешову или жениться, или написать духовную, что он и сделал. Исходя из полученных сведений, дальнему родственнику не выгодно убивать хозяина трактира, потому что наследницей становилась… Все крутится вокруг Марии, хоть так, хоть иначе, но вывод напрашивается один – дальний родственник и содержанка. Но не может же быть, чтобы родственником был… Степан Иволгин, если, конечно, он в самом деле имеет отношения с Марией.
С намерением проверить на следующий день Степана штабс—капитан подходил к 4 линии, стало душно, и он расстегнул пальто. Фонари, хоть и стояли, не в пример заобводновским окраинам, но света почти не давали, некоторые стекла ламп были закопчены. Василий Михайлович даже остановился, покачал головой, что, мол, непорядок, фонарщики за зиму пообленились.
Повернул на четвертую линию, миновал Малый проспект, чтобы между строящимися доходными домами выйти к своему.
«Если Перегудов не виновен, – Жуков продолжал измышления, – то преступника стоит искать в трактире. Как его там? Ах да, „Ямбург“. Недаром Василий Михайлович там днюет и ночует. А может из—за довольно привлекательной нынешней хозяйки? – Пришла крамольная мысль, но тут же была отброшена, как незаслуживающая ни малейшего внимания, – стоит, как говорит Иван Дмитрич, делом заниматься, а не распылением сил. Это верно!»
Через пол часа, которые потратил на дорогу, Миша, предварительно поинтересовавшись у дежурного чиновника, здесь ли Путилин? Неторопливыми, словно восьмидесятилетний дед, начал подниматься по лестнице, цепко держась за перила.