Повесть о детстве
Шрифт:
Неожиданно мысли его оборвались. Моисей присел на кровати, насторожённо прислушиваясь к чему-то. Снизу неслись выстрелы, мелкие и частые. «Первая очередь,— подумал Моисей.— «Максим» работает!» И сразу же голова, ноги и руки зажили одной жизнью. Сбросив мохнатое одеяло, Моисей, бледный и встревоженный, откинул к стене подушку и, вытащив, из-под матраца припрятанный браунинг, выбежал из палаты. В коридоре он остановился и опять прислушался. Выстрелы повторились, стреляли совсем близко, во дворе. Крадучись, спустился он по железной виптовой лестнице вниз и ударом ноги
открыл дверь. Навстречу ему, путаясь в полах шинели, неуклюже бежал человек в надвинутом на глаза картузе.
— Дядя Моисей, куда вы? — испуганно крикнул он.
Но Моисей не узнал Сёмы и, схватив его за ворот шинели, крикнул, не владея собой:
— Я слышал... Пулемёт!.. Стреляли...
— Это мы,— извиняющимся голосом заговорил Сёма.— Внизу щепки колют. Мы достали дров.
Моисей вытер рукавом лоб и тихо опустился на ступени. Несколько секунд он сидел молча, тяжело дыша. Сёма не решался заговорить с ним. Вчера, собрав у соседей пилы и топоры, они ушли в лес за дровами для больницы и вот сегодня с утра кололи щепки. Кто бы мог подумать, что ему покажется... Такая история! Сёма чувствовал себя смущённо и неловко.
— Это ты, Сёма? — тихо спросил Моисей.
— Я.
— Тебя трудно узнать,— успокаиваясь, заговорил Моисей,— такая богатая шинель! Такой нояс!.. А ну, посмотри на меня!
— А как вы?
— Ты разве не видишь? — удивлённо сказал Моисей.— Я уже здоров.
— Я вижу.
— Да, я здоров,— повторил Моисей и, шатаясь, поднялся со ступенек.— Дай-ка твою руку, Сёма. Так... Ну-ка, посмотрим на небо...— Он сделал песколько шагов и, поправив пояс, глубоко вздохнул.— Очень хорошо, через пару дней и я в путь...
— Куда?
— На фронт, Сёма,— сказал Моисей, и оттого, что решение определилось, ему сразу стало хорошо и легко,— на фронт — и прощай, Чернушка! А потом придём и такие здесь именины устроим! Музыкантов пригласим, и чтоб они не сидели на одном месте, а ходили по улицам и играли вальс... Ты понимаешь, Сёма?
— Понимаю,— повторил Сёма и улыбнулся.— Сначала листочки сыплются, а потом дерево падает.
Моисей похлопал его по плечу и тоже улыбнулся:
— У тебя хорошая память, Сёма... А что делают старики? Как только выйду из этой ямы, сразу к ним в гости. Самовар поставим и...
Но его прервали. Чьи-то быстрые шаги послышались на лестнице, и во двор выбежала Шера с побледневшим лицом и широко раскрытыми глазами.
— Вы здесь? — закричала она, увидев Моисея.— Кто вам позволил встать? Вы хотите себе наделать вторую болезнь? Вы
забыли, что вам ещё нельзя двигаться? Сейчас же паверх!.. А ты,— набросилась опа на Сёму,— ты нашёл время для разговоров! Ты пе понимаешь, что человек болен! Уходи отсюда, пожалуйста!
— Хорошее дело! — возмутился Сёма.— Я тебя сюда привёл, так ты ещё гонишь меня. Побыла три дня в больнице — и уже целым доктор!
Моисей подмигнул ему, развёл руками — и Сёма понял, что надо подчиниться.
— Я уйду,— тихо сказал он, не глядя на Шеру.— А когда мы вас увидим?
— Очень скоро,— уверенно ответил Моисей и только сейчас заметил браунинг в своей руке.— Я здесь долго пе жилец. До-бол ею там.
Шера взяла его осторожно под руку, и Сёма остался один во дворе. Постояв так несколько минут, он пошёл к сараю, в котором по-прежнему кололи щепкп. Пейся сидел на полу с угрюмым, злым лицом. Антон, сбросив куртку, размахивал топором.
— Пейся, ты что сидишь? — удивился Сёма.
— А ты что ходишь?
— Мои дрова кончились.
— Кончились для тебя — и кончились для меня!
— Нет. Мы ж разделили всё натрое. И в том куточке ещё лежат две вязанки.
— Ай, не будем считаться! — махнул рукой Пейся, выходя нз сарая.— Мой куточек, твой куточек. Лишь бы были дрова.
Сёма взял в руки топор и принялся за Пейсину долю. Поставив полено чуть-чуть набок, он колол дрова и с завистью думал о Моисее: «Больной, слабый, кажется, прикоснись пальцем — и он упадёт, а уже у него в мыслях фронт, и он наверняка уедет через пару дней. А я что? Это нужно говорить бабушке, а то — дедушке... И никакой свободы!»
— Что ты возишься так долго? — услышал он над собой возмущённый голос Пейси.
— Я же твою работу делаю,— недоумевая, ответил Сёма.
— Какая разница? — Пейся пожал плечами.— Какие могут быть счёты среди друзей!.. Доктор узпал, что это я принёс дрова, сказал спасибо и накормил меня обедом.
— А мы? — рассердился Сёма.— Я уже передвинул ремень на последнюю дырку. Ты про нас забыл?
— Нет,— улыбнулся Пейся, чувствуя, что он проболтался зря,— не забыл. Но обед был такой противный, что я уже жалею, зачем я его ел. П потом...— Пейся задумался, пе зпая, чем же ещё оправдаться.— Да и потом это ведь из кухни больных.
Как же это можно оторвать у них сразу три обеда? Это же некрасиво!
— Правильно,— согласился Сёма и протянул ему топор: — Становись работать, а я пойду домой обедать.
Пейся с недовольством взял топор, а Сёма, ещё сильнее подтянув пояс, вышел во двор. В воротах он встретился с доктором. Доктор улыбнулся и протянул ему обе руки.
— Спасибо,— сказал он,— спасибо! Я всегда говорил, что человек обнаруживается в любом географическом пункте...
Он продолжал держать Сёмины руки, и Сёма чувствовал себя очень неловко: выдернуть нельзя, а стоять так неудобно.
— Так вот,— продолжал доктор,— прошу вас наверх с нами отобедать, как раз подбросили продукты.
— Благодарю вас,— ответил Сёма, проглатывая слюну и испытывая небывалое томление под ложечкой,— третий день почему-то нет аппетита! Ну, просто ничего не хочется...
Обед дома был слаб даже для Сёмы. Усталость после непривычной работы охватила его, и Сёма раньше обычного решил лечь спать. Он приготовил свою постель, положил шинель поверх одеяла и — как был: в носках, брюках, рубашке — лёг в кровать. И всё-таки осенний холод пробирал его, и он долго не мог уснуть. В комнате было холодно. Оп ворочался с боку на бок, спал и не спал, видел щепки, разбросанные на земле в сарае, видел Моисея с браунингом в руке, видел Шеру. Но и этот полусон был нарушен скоро. Сёма услышал цокот копыт на мосту и, вскочив, подбежал к окну. Опять шли конные отряды, опять гремели и тряслись по дороге грязные тачанки... «Куда они идут? — спрашивал себя Сёма.— И идут, и идут!.. Может быть, это последние? Может быть, это конец?» Прильнув лицом к оконному стеклу, Сёма с волнением смотрел на улицу.