Прекрасный белый снег

Арефьев Валерий Михайлович

От высокого, без ковровой обивки жёсткого бревна у Светки всё сильнее ныли отшибленные пятки и отбитые о твёрдое дерево кисти рук. К тому же ей казалось что и другие тренеры смотрят на неё с каким-то осуждением: загордилась мол, девочка, чемпионка Ленинграда, высокое бревно ей, видите ли, не нравится. И всё это, мало по малу, довело её до состояния какого-то отчаянного ужаса перед тренировками, в зал идти Светке больше не хотелось, но и пропускать здесь тренировки она тоже не могла: за такое вполне могли со сборов и отчислить. Даже сама мысль быть изгнанной с позором раньше срока казалась ей невыносимой, и Светка покорно тянула лямку в компании других, старших своих зенитовских подруг.

Наконец

так здорово начинавшиеся и так невесело закончившиеся три недели сбора пролетели, их отвезли в аэропорт города Сухуми и посадили в самолёт. И вскоре, уже к вечеру, девчёнки были дома, в Ленинграде.

До приближавшихся неумолимо соревнований на кубок Волкова оставался всего месяц, а программа первого взрослого у Светки явно буксовала. И хотя сложных элементов в произвольной у неё ещё с весны вполне хватало, да и к тому же за пару месяцев самостоятельных тренировок в лагере прибавилось ещё, с обязательной всё обстояло совсем не так уж гладко. И всё это проклятое бревно. "Ну кто его вообще придумал, — думала иногда Светка. — Какому же гаду такое издевательство могло в голову прийти?"

Михалюрич нервничал, Светка тоже понемножку психовала, ничего у неё не получалось, и казалось уже не получится никогда, на кубок Волкова, чтобы опозориться там перед всем Зенитом ей ехать не хотелось. Время шло, проклятая обязательная на бревне у Светки всё никак не выходила, и вот однажды вечером, дней за десять до отъезда она не выдержала. Тренировка подходила уже к концу, девчёнки расходились по домам, и только Светик с Михалюричем всё никак не могли расстаться друг с другом и с бревном.

— Михаил Юрьевич, можно я в маленьком зале, над ямой, сама немножко поработаю? — вопросительно посмотрела на него Светка. — Видите, ничего не получается! — И собрав свой пакетик с накладками, чешками и маленьким, для чешек кусочком канифоли, направилась было в малый зал.

— Это что ещё за новости? — догнав, схватил её за плечо Михаил Юрьевич. — Что значит сама? Ты что, теперь одна будешь решать, где и с кем тебе работать? — Её неожиданной выходкой он был явно раздражён. — Вернись немедленно!

Но она его уже не слышала, ей нужно было в малый зал, на поролоновую яму. Поработать над ямой на бревне Светка, однако, так и не успела. Минут пять прошло, не больше, как в пустом зале появился её шеф, со сложенной вдвое скакалкой в трясущихся руках.

— Так, чешки одела и в большой зал! Немедленно! На высокое бревно! — прошипел он ей. — Ты меня хорошо слышишь? Немедленно, дрянь такая! — добавил он негромко.

— Ну Михалюрич, мне здесь нужно, соскок ещё немного отработать, — чуть не со слезами посмотрела на него Светка. — Ну не выходит ведь! Вы же сами видите!

— Ну что ж, — оглянувшись на дверь проговорил Михаил Юрьевич. — Похоже девочка не понимает. Сама напросилась... — И со словами: — Ты будешь работать, маленькая дрянь? — коротко размахнувшись, с оттяжкой ударил её скакалкой по ногам, чуть выше попы. — Бегом в зал, сучка малолетняя!

Такого унижения Светка не испытывала никогда. Ах, как это было больно! "Если бы вы знали, — думала потом маленькая Светка, — если бы вы только знали! Больно и обидно, до горьких слёз, горячим вдруг ставших в горле, почти до немого крика детской её души: "За что?!! За что он так её? Совсем ведь недавно дочкой называл!!!"

Светка судорожно вздохнула, тихо всхлипнула, и глотая на ходу предательские слёзы с опущенной головой побежала в раздевалку.

Дома она проплакала полночи, ей было ужасно обидно, жалко двух потраченных напрасно лет, она вспоминала эти бесконечные прыжки, брусья и бревно, девчёнок из своей команды, кровавые мозоли на руках, разбитые на брёвнах пятки, звонкое "Стой!" с трибун, когда она закончила последнее своё, то выступление, пьедестал почёта, счастливые лица родителей, опять своих девчёнок, и так снова и снова, и опять по

кругу. Словно почувствовав неладное, а может услышав её тихие рыдания к ней пришёл отец, она запомнила как он гладил свою доченьку по светлой, любименькой головке, целовал мокрое от слёз лицо, говорил ей что-то, что всё пройдёт и всё как-нибудь наладится, а когда она наконец рассказала ему ЭТО, поднялся решительно, и со словами: "Я этой сволочи так просто не прощу! Он у меня за всё ответит! Завтра же в партком!" весь трясясь ушёл курить на кухню. И тогда уже она, почти с мольбой: "Не надо, папа! Пусть живёт! Ему же хуже будет!" побежала за ним, утешать уже его. И они молча сидели вдвоём на кухне, он усадил свою дочьку на колени, и обнявшись, они ещё долго и горестно раскачивались на маленьком кухонном диванчике. И Светка всё яснее и яснее понимала: в зал она больше не придёт...

Глава шестая

Увы, это известно всем и давно: детские наши воспоминаниния с возрастом стремительно тают в синеве летящих всё быстрее год от года лет, чем дальше удаляемся мы от детского того, беззаботного как отчего-то принято считать времени, тем тусклее и туманней становятся промелькнувшие давно наши счастливые минуты, и только горечь обид и разочарований, совсем казалось бы даже, неосмысленных и детских, остаётся с нами навсегда.

Полгода, всю осень, зиму, и болъшую часть весны, почти до следующего лета, Светка просидела дома. Нет, конечно, в школу как и все она ходила, училась, делала уроки, теперь правда, уже не на переменках — спешить ей было некуда, там она улыбалась, пыталась шутить и выглядеть как все, нормальным человеком. Что у неё получалось из этого грустного спектакля сказать довольно сложно, подруги, хотя наверное и понимали: что-то с ней не так, ни о чём её не спрашивали А самой ей, никому и ничего рассказывать и вовсе не хотелось. Иногда, бывало, подходил к ней и Коля с рынка, заглядывал вопросительного в глаза, но и ему Светка рассказать хоть что-то просто не могла.

Дома, придя из школы, она доставала из огромного книжного шкафа неожиданно ставших ей близкими и понятными Чехова или Лескова, или Куприна, подложив повыше под голову подушку ложилась на диванчик в кухне — родители в это время обычно были на работе, и она знала: никто её не потревожит, и погружалась в мир иной, тревожный и счастливый, полный теней давно ушедших лет, надежд и разочарований. Временами, сама того не желая, она начинала вдруг плакать без причины. И уже не понимая ничего, Светка глядела в помутневшие вдруг строки, и слёзы одна за другой выкатывались из её глаз, и оставляя за собой горькие дорожки катились неспешно по щекам, и наконец, маленькими солёными каплями падали ей на рубашку, и так продолжалось до тех пор, пока не появлялась пара мокрых пятен с обеих сторон её почти уже оформившейся маленькой девичьей груди. Тогда она поднималась и шла к окну, и долго стояла там, молча, и всё глядела и глядела сквозь оконное стекло, как сверху, из серого зимнего неба, посланный, казалось ей, прямо от Спасителя, танцуя и кружась летел на город прекрасный белый снег.

Потом она шла в ванную комнату, включала посильнее воду и сложив руки на коленях с закрытыми глазами сидела ещё долго у раковины на краю ванны, опустив голову и прислушиваясь как бежит вода, и ей чудилось, что с этой водой утекают и все её больные мысли. И расслышав наконец, казалось ей, то чего ждала, хотя она и сама теперь уже не знала, чего же ей всё-таки ждать и ждать ли хоть чего-то, умывала сухое уже лицо, медленно и тщательно вытиралась, а потом снова шла на кухню, опять ложилась на диван и открывала книгу. Она листала эти потёртые, сто раз перечитанные кем-то другим страницы и понимала, что несчастные людские судьбы случались и до неё, что и теперь таких немало, и такие ещё будут, и не раз, и не два, и не двадцать два, и от всего этого ей становилось немного легче, и она уже не чувствовала себя такой одинокой и несчастной в этом жестоком, страшном мире.