Прекрасный белый снег
Шрифт:
И тут он вдруг не выдержал, большая слеза внезапно выкатилась из его глаза, он то ли вздохнул, то ли всхипнул тихонько в нос и неожиданно для самого себя спросил:
— Скажи, Светка, а я тебе ещё нужен? Я хоть немножко тебе нужен?
— Венька, — каким-то, учительским немного тоном, и в то же время даже как-то нежно, будто увещевая его, произнесла она в ответ, — ну что ты говоришь? Что за глупые вопросы? Нужен, не нужен... Ей Богу, детский сад какой-то!
— Светка, — повторил он снова, — ты меня слышишь? Я задал очень простой вопрос. Совсем простой! Скажи, Я ТЕБЕ НУЖЕН? Просто, да или нет. Просто скажи...
— Веня, ну что ты меня терзаешь? — Теперь в её голосе слышалось уже и небольшое раздражение. — Ну ты что, хочешь услышать нет? Хорошо: нет. Так устраивает? Подойдёт? Хочешь, чтобы я сказала да? Хорошо, скажу: да! Тебе как лучше? Ты сам, как больше хочешь?
— Конечно ДА, — пробормотал он ей. Конечно, я бы хотел услышать: да! Ведь я же люблю тебя! И ты ведь, Светка, совсем недавно о нежности какой-то говорила. Слова такие произносила! Люблю... Услышь меня, Венька... Совсем недавно ведь! Куда всё это делось? Просто испарилось? Что стряслось? Что с тобой случилось, Светка?
И тут в ней, что-то, похоже лопнуло. Понять до конца всё сказанное ей он так и не сумел, но главное конечно понял.
— Венька, ну ты как дитя, честное слово! — жёстко, уже без всякого сочувствия отрезала она. — Ты что, так и не понял ничего? Неужели сам не видишь? Да была у тебя возможность все сохранить и изменить! Сто раз была! Но ты ей так и не воспользовался! А во мне что-то вдруг закрылось. И всё. Понимаешь? Венька! Понимаешь ты меня? Ты разве сам не видишь?
— А как же твои слова, Светка, — он уже чуть ли не кричал ей в трубку, — О наших сердцах! О нежности, переполнявшей твою душу! Вспомни, Светка! Я переполнена тобой! Нам так хорошо с тобой вдвоём! Просто вспомни это!
— Да помню я Венька, помню, — ему даже показалось, что он видит её грустную улыбку. — Всё я помню! Только зря ты цепляешься к словам. Я и сейчас твои чувства ценю, очень, поверь! И отношусь к тебе с огромной нежностью! Только это уже другая нежность, понимаешь? Другая! А той больше нет, и боюсь, уже не будет. Так что, давай лучше, просто останемся друзьями. Просто, хорошими друзьями. Будем иногда ходить в кино! Ты ведь пригласишь меня в кино?
Остаться с ней друзьями? После всего того, что между ними было? Нет, такой дружбы Венька не хотел... Такой дружбы он от неё принять не мог...
— В кино? — растерянно переспросил он. — Ты серьёзно? Ну хорошо, давай в кино... Когда? Сегодня?
— Да ладно, Венька, ну ты что, не понимаешь? Я фигурально... Сейчас не до кино. Работа как обычно навалилась, подготовка к очередному отбору на Союз. Давай недельки через две... Ты как, согласен?
Венька был согласен. Он всегда был с ней согласен. Ну разве можно не согласиться с ангелом...?
С того дня созваниваться они перестали, совсем, набирать знакомый номер Венька отчего-то не решался, да и она ему тоже не звонила. Заезжать к ней на Петроградскую Венька не хотел, боялся услышать что-нибудь о новой, другой какой-то нежности, очередного поцелуя в щеку или совета решать проблемы самостоятельно. Он вдруг подсел на красное винцо, курил почти без остановки, и у него снова, злой тягучей болью заныло где-то слева, под соском. С утра он набирал литрушку Изабеллы пополам с водой, прятал на дне сумки. А в зале, все эти несколько томительных часов занятий думал только об одном: когда же наконец он сможет выйти на свободу, на свежий воздух, скрутить синенькую крышку в соседнем скверике на маленькой скамейке, и выпуская длинной сизой струйкой дым просто сидеть молча и думать о своём...
Он вдруг заметил: всё чаще он разговаривает сам с собой, просто ловил себя на этом: дома, в метро или в маршрутке, сидя или лёжа на кухонном диване он будто нашёптывал что-то на ухо тихонько, то ли Богу, то ли Светке, то ли самому себе:
— Господи, ведь нам так хорошо было вдвоём! Мы же друг друга одним каким-то общим сердцем чувствовали...
И тогда ему казалось что когда-то, в совсем недавней и уже такой далёкой, прошлой жизни, у них и правда, было одно сердце на двоих. А потом это вдруг закончилось. "Как мне хорошо было с тобой! Как НАМ хорошо было вместе! И за что, за что мне только эта мука??!!" — беззвучно шевеля губыми обращался он к ней в который раз.
Иногда, казалось совершенно без причины у него вдруг выкатывалась из глаза, почему-то всегда из левого, крупная тихая слеза, он снова вспоминал счастливые их несколько месяцев вдвоём, за первой слезой выкатывалась вторая, потом ещё, за ней ещё, ещё, и выплакавшись наконец, он шёл в ванную, прочищал кривой свой, заложивший сразу нос, холодной водой умывал горькое от слёз лицо и возвращался на прокуренную кухню, к спасительной Изабелле и своим тяжёлым мыслям.
— Знаешь, — в который раз он мысленно разговаривал со Светкой, — если бы это случилось раньше, пока не началось по настоящему, или позже, когда чувства уже немного притупляются, было бы наверное легче. Тоже, конечно, тяжело, но всё же легче. А вышло всё на самом взлёте, уже успели подняться высоко, прямо в небеса, и так больно падать... Один только вопрос мучает меня, не к тебе, к вечно занятому Богу: за что? За что мне так?
Но ни Творец, ни Светка ему не отвечали. Телефон по прежнему молчал, ночами он всё так же глушил красное вино, днём готовил свою баклажку, а вечерами, в полюбившийся ему когда-то скверике в бессильной горечи беседовал с Богом и со Светкой.
Времами у него возникало странное какое-то ощущение, будто он внезапно понял и теперь уже точно знает, как же всё это получилось, и в чём была причина. Будто бы сначала ей захотелось наказать его за что-то, совсем чуть-чуть, немножко, мягко приземлить, дать почувствовать своё место чтобы не расслаблялся, и он знал, кожей чувствовал: действительно, было наверное за что. А дальше, в процессе приземления она как-то увлеклась и уже не смогла остановиться, и так, шаг за шагом, понемножку, всё сама же разрушила.
Но проходил день, и он опять её прощал, и вновь оправдывал, и во всём винил только самого себя. А потом, внезапно, его охватывало полное уже отчаяние, и не понимая, что делать и куда теперь бежать, он снова задавал себе и Господу всё тот же, мучивший его вопрос, опять и снова, вновь и без конца:
— Господи, ну скажи, за что??? За что??!! Ну в чём я провинился перед тобой? Ну почему, скажи Господи, почему мы так жестоки? Одна боль рождает другую, та в ответ ещё больнеё ранит, и так без конца и краю! Ну почему так??!! Где-то же должен быть конец! Кто-то же должен остановиться! Ответь мне, Господи, почему жизнь такая злая? Или тебе всё это безразлично?!
Но Господь опять молчал, в подобных тяжких случаях он, как правило, бывает очень, очень занят, и от осознания всей этой беспричинности и страшной какой-то безысходности день ото дня у Веньки всё сильнее тянуло тоскливо где-то сразу под соском. Ему казалось что он падает, проваливается куда-то, всё глубже погружается в какой-то страшный тёмный омут...
Так прошёл месяц, за ним ещё, и началась уже настоящая весна, пришёл май, дни становились всё длиннее и теплее, ночи всё светлее и короче, а Венька так и пил свою баклажку вечерами на скамейке, он к ней давно привык, и правда реже, но всё так же обращался в мыслях то ли к Богу то ли к Светке, то ли к самому себе...