Прекрасный белый снег
Шрифт:
— Давай, Веньчик, сыграй нам что-нибудь! — с этими словами Серёга вытащил гитару из угла: — Узнаешь шманару?
Венька узнавал, конечно. Когда-то он купил эту гитару у цыган, в Самаре, тогда ещё Куйбышеве, на толкучке. Гитара была очень даже ничего, но Венька хотел чего-то большего, он старательно подбил молоточком и кое-где подпилил натфилем лады, гриф стал ровненький, под линеечку, струны опустил пониже, как на хорошей электрогитаре, и вышло очень даже ничего. Да и звучала она отлично: глубоко и звонко. А года через два, когда у него появился первый свой, достаточно серьёзный инструмент, эту он подарил Серёге, на день рождения.
— Классная шманара, а Вень? — Серый протянул гитару Веньке в руки. Давай, врежь нам что-нибудь! По рок-н-роллу,
— Подпою, подпою, — подняв глаза на Веньку отвечала Люба. И подпою и подолью! И постелю в придачу... Давай, Веньчик, и правда, спой нам что-нибудь... А мы послушаем...
Часа два они ещё что-то пели, теперь уже совсем не грустно, Серёга наливал, Венька играл, Любка поглаживала Веню по колену, потом Серёга хриплым голосов завывал что-то о паре гнедых унесённых зарёю, о художнике и поэте, после они снова наливали и опять пели, снова пили, кухня всё больше накрывалась сизым дымом, и наконец Венька понял что ему пора. Он устал от Серого, от Любки и от песен, ему просто хотелось домой, поближе к этому грёбаному телефону...
В понедельник, на следующий день, она опять не позвонила. Не позвонила и во вторник, и в среду, и в четверг. Целыми днями, как полный идиот лежал он на кухонном диване, снимал время от времени трубку и проверял гудок. Гудок был, телефон работал. Светка не звонила. К восьми он ехал в зал, на Ждановскую, тренировать своих боксёров-коммерсантов, а заодно и самому пропотеть как следует, выгнать из организма алкогольную отраву. Работал вместе с ними на мешках, держал ребятам лапы, случалось и вставал в пару с кем-нибудь. А после заходил в дежурный на углу Большого, брал пару, а бывало и три бутылки пива, одну в скверике напротив выпивал под сигаретку, и отправлялся гулять по тёмной уже Петроградской. Он помнил: живёт она где-то здесь, между Большим и Зоопарком, то ли на Татарском, то ли на Съезжинской, в общем где-то тут неподалёку. В смутной надежде и тоске бродил он по этим переулкам вглядываясь в лица проходящих мимо женщин, и чуть заслышав стук случайных каблучков тут же шёл навстречу. Сейчас, вот прямо сейчас, казалось Веньке, она выйдет из-за угла, счастливо улыбнётся и скажет: "Здравствуй, Венька! Привет, как поживаешь?" Но она не выходила, а он всё плутал ночами по узким уличкам и словно ждал чего-то. Шли дни, в гулком ночном перестуке каблучков мелькали лица незнакомых, красивых и не очень, полных и стройных девушек и женщин, но Венька их почти не замечал, и легче ему не становилось. Довольно скоро он перестал надеятся на чудо, ничего не ждал уже, о Светке, о той странной встрече думать больше не хотел, но всё-равно, его туда тянуло. И всякий раз, выйдя наконец из зала он направлялся на свою грустную вечернюю прогулку. А набродившись по тёмным улицам и переулкам, покупал ещё пивка и возвращался к своему скорбному посту.
Так прошла неделя, потом другая, третья, Светка не звонила, лето подходило к концу, ночи становились холоднее и темнее, и Венька тоже, как-то потемнел лицом, немного, от ежедневного, в больших количествах употребления пенного напитка.
По мнению же автора, однако, потемнеть лицом вполне возможно и не только под воздействием напитков, пива к примеру, водки, или, скажем, коньяка. Самый известный, простой и распространённый способ потемнеть — так это просто загореть. Хотя, пожалуй, здесь выражение "потемнеть лицом" автору кажется не совсем уместным. В подобных случаях люди выражаются несколько иначе. К примеру: надо же, какой у вас загар! Или: как вы прекрасно загорели... А потемнеть лицом... Как человек от радости светлеет, а от счастья, бывает, просто светится, так и от горя он темнеет, а от большого, случается, даже и чернеет...
Так или иначе, от горя ли, от пива, но Венька и правда, как-то потемнел лицом, осунулся и похудел, и вид теперь имел довольно диковатый. Дня по три он забывал побриться, стал злым и раздражительным, и даже ребята в зале всё чаще поглядывали на него как-то вопросительно: временами от Веньки попахивало вчерашним алкоголем.
Но время шло, а время, как известно лечит... Или, как пел Высоцкий, оно калечит? Вопрос, впрочем, дискуссионный, кого лечит, кого калечит, но как опять же пел Владимир Семёнович, "... И всё проходит вместе с ним..." Да, с этим утверждением поспорить трудно, лечит ли, калечит, но так или иначе, всё со временем проходит, беды и радости, боли и обиды тускнеют постепенно и медленно растворяются вдали.
И то, что с ним произошло, как-то постепенно и для Веньки стало растворяться, временами ему казалось будто ничего и не было, ни странной той счастливой встречи, ни единственного того быстрого поцелуя на широком крыльце у ЛДМа, не существовало в реальности никакого фламенко и никаких пунцовых роз, и всё это ему будто бы приснилось. Да, действительно, точнее пожалуй и не скажешь, теперь ему казалось что это был просто сон, красивый и прекрасный, а сны, как известно, имеют странное свойство заканчиваться рано или поздно. Мы просыпаемся с больной головой и с тяжкого похмелья, и ждёт нас тут совсем уже не радостная, серенькая реальность бытия...
И как-то так прошёл уже и месяц с небольшим, или с большим, этот момент Венька отчего-то упустил, он постепенно успокоился, оставил свой пост у телефона и больше не гулял по Петроградке вечерами. Уже и новый учебный год отзвенел первыми звонками, мальчишки его вернулись с дач, в зале они повесили новые груши и мешки, установили ринг и готовились к новому спортивному сезону. И в городе, на набережных и в парках неожиданно вдруг снова потепеплело: наступило короткое питерское бабье лето.
Однажды вечером, в пятницу — тренировка у него почти закончилась, мальчишки переместились на мешки и ему тоже захотелось поработать вместе с ними, вдруг приоткрылась дверь, немного, и в щель просунулась пшенично-белая головка.
Он её не видел, работал на мешке когда один из пацанов махнул ему перчаткой: мол, пришёл кто-то, подойдите. Он всё же доработал трёхминтку, оставалось совсем немного, а Венька и сам терпеть не мог подобных остановок и пацанам своим косячить никогда не позволял. Секунд через пятнадцать прозвучал сигнал, он снял перчатки, выключил таймер и повернулся. И сердце его, стукнув гулким молотом в груди подпрыгнуло внезапно и тут же ухнуло куда-то в самые пятки, вниз, и снова, сдавив горло неожиданно радостной слезой, подпрыгнуло куда-то вверх. Это была она! Светка! Его Светка. Она стояла у дверей, переминалась с ноги на ногу, и счастливо как дура улыбаясь во весь рот, смотрела на него...
Она просто потеряла ту бумажку, тот дурацкий маленький клочок с его телефонным номером. Человек, который никогда и ничего не забывает, потерял быть может то самое главное, важное для него на сегодня в этой жизни. Просто взял и потерял...
Всё это она рассказала ему уже в кафе, где-то на Большом. Глядя друг на друга больными, счастливыми глазами они сидели за маленьким столом, пили шампанское полночи и разговаривали...
Первые дни она ждала его на Ленсовета, в танцевальной студии, ведь он же знал где её искать, ей казалось отчего-то, да нет, она была уверена на сто процентов: уж об этом-то она ему успела рассказать. Она ждала, а он всё не приходил и не приходил, потом, перестав уже надеяться, и ждать вроде перестала, и наконец, устав от ожиданий и от самой себя, решила найти его сама. Он что-то говорил о СКА, о боксе, рассказывал о новом спортивном комплексе на Ждановской, и что они туда переезжают, это она запомнила отлично. "Даже если и не встречу, — думала она, — наверняка, хоть кто-то там его да знает."
А потом они целовались на мокром после ночного дождя асфальте, и он поймал машину, и они поехали к нему, ей хотелось, чтобы он спел ей под свою гитару. На следующий день она снова уезжала, на неделю, куда-то в подмосковье на очередной какой-то конкурс, теперь же ей захотелось услышать как он играет и поёт...
— Только, — посмотрела она очень серьёзно на него, — давай договоримся: ничего лишнего! Идёт? — И как бы извиняясь добавила: — Мне кажется, ещё немного рано. Я так быстро не умею...