Про Кешу, рядового Князя
Шрифт:
– Ничего себе порции пошли!– удивляется Князь.– Кому по дружбе одолжить?
Гробовое молчание сеет в Кешином мозгу ядовитое семя догадки. Должно быть, это и есть первый воспитательный акт. Кешины уши наливаются и заметно тяжелеют. Он мрачно отодвигает от себя миску и резко встает из-за стола.
– Киселев, куда?– спрашивает с соседнего стола сержант.
– Наелся!
– Садись и жди остальных, если наелся.
Кеша колеблется. Демонстративно уйти, значит снова восстать против дисциплины. Может, хватит на сегодня? Кеша садится и опускает голову. Он чувствует, как его лицо то и дело обжигают быстрые взгляды парней.
Наконец и Шевцов замечает полную миску каши. Он приглядывается к солдатам, чересчур уж сосредоточенно уплетающим свои порции, и догадывается, что они выкинули скверную штуку. Сержант продолжает есть, наблюдая за Кешей . Должно быть, жар от ушей Князя стал доставать соседнего стола, потому что парни начинают оборачиваться на Кешу .
– Вкуснятина!– восторгается Калинкин , управившись с кашей.– Жаль, что мало. И чего это такие маленькие порции стали давать?
– Во рту тает!– подхватывают парни.– Разводящий, подкинь!
– Нету, самому не хватило,– со значением отвечает разводящий, у которого и правда порция вышла меньше всех.
– А куда ж каша подевалась? Ты лишнего никому не положил?
– Никому, кроме тех, у кого дыхания не хватает.
Жестокая молодость! Бессердечные воспитатели! Что ж они делают с Кешей ? Он и не пробовал каши, а чувствует, как она стоит в горле огромным комом, который вот-вот раздерет там всякие связки. Никто из парней не идет к «амбразуре »за добавкой. Это тоже, видать, с умыслом.
Кеше невозможно хочется вскочить с места и бежать. Бежать быстрее, чем во время марш-броска, и гораздо дальше. В тайгу, к самым большим деревьям. Потому что большие деревья, по Кешиному убеждению, лечат обиженные души. Возле больших деревьев всякие беды кажутся маленькими, чепуховыми болячками. А злой Калинник, который и без того не дотянул до терпимого роста, вообще покажется гномом.
Мучается и Шевцов, решая жгучий педагогический вопрос: вмешаться или пускай идет как идет? Ведь он сам требовал от взвода воспитательных мер.
– Ну и аппетит у вас, братцы!– слышит Князь ненавистный голос Калинкина .– Куда масло хватаете? Артисту оперетты не достанется, ему нужно про саранки запевать.
– Точно!– соглашаются с ним, и никто не берет масло.
Кеша делает невероятное усилие, чтобы справиться с руками. Они хотят схватить тарелку с маслом и если не надеть ее Калинкину на голову, то хоть зашвырнуть в самый дальний угол столовой. Кое-как удержав руки на месте, Кеша жалобно горбится. И в этот момент смолкают все реплики.
Молодость если чуточку и жестока, зато отходчива. Парням становится жалко Кешу . Они чувствуют, что хватили лишку, но ничего уже не поправишь. Чаепитие проходит в тягостном молчании. Посуду парни убирают тихо, будто рядом находится больной, при котором нельзя громыхать. Кашина нетронутая каша тоже уплывает в мойку – столы должны быть чистыми.
Сержант выходит из-за стола и командует:
– Встать! Выходи строиться!– И Кеше :– Ты останься.
Ах, как мягко звучит это «останься»! Не сержант, а сердобольная воспитательница из детского садика. Чего ему надо?
– Чуйков,– останавливает сержант высокого, недурно сработанного солдата.– Поведешь взвод в казарму.
– Есть!
В столовой – никого. Взвод ужинал последним.
– Садись за стол, я амбразуру атакую,– говорит Шевцов.
Кеша только хмыкает: пустые, мол, хлопоты, его сейчас и насильно не накормишь, потому что оскорблены лучшие чувства.
Вскоре Шевцов возвращается от раздаточного окна, ставит перед Кешей миску с кашей, чай, и все остальное.
– Кашей решили воспитывать, товарищ сержант?– не без ехидства спрашивает Кеша , даже не взглянув на ужин.
– А что,– улыбается Шевцов,– надо и через желудок попробовать. От него до сердца близко. Оприходуй-ка это, совсем другое дело будет.
– Спасибо, сыт по горло!
– Ты не психуй, ты наверни сначала. Верное средство, обиду как рукой снимает.
Кеша открывает рот, чтобы отбрить этого самоуверенного типа, но ничего не говорит. Потому что тип смотрит такими понимающими глазами, что нет никакого желания грубить. Глаза Шевцова словно говорят: смотри на вещи философски, не теряй чувства юмора. Кеша , однако, не спешит сдаваться. Что он, ребенок? Погладили по головке, и успокоился.
«Педагог нашелся, еш-клешь!– думает он.– Под носом как следует не вытер, а туда же...»
Но злости на сержанта нет. В Кеше , видать, невелик запас злости. К тому же есть хочется.
Неизвестно где – в голове или желудке – рождается компромиссная мысль: не слопать ли все это? Не дареное же. Возвратившийся аппетит усиливает эту мысль, и Кеша нехотя, словно делая сержанту великое одолжение, берет ложку. И зачем так аппетитно пахнет каша?
Шмыгнув носом. Кеша пробует ее. Исключительно чтобы убедиться, действительно ли она вкусна? Но не горчица ли это? Если нет, то почему у Кеши начинает щекотать в носу, почему на глаза наворачиваются слезы? Этого еще не хватало!
Кеша низко наклоняет голову и торопливо глотает кашу. А сержант – с понятием мужик!– деликатно отворачивается, разглядывает что-то у «амбразуры».
Каша проглочена. И с нею проглочены непрошеные слезы. Кеша отхлебывает чай, и действие горчицы вовсе прекращается. Ему немного стыдно и за слабину, и за компромисс. Но каша потреблена, чего ж теперь...
Сержант решает, что молчание растянулось до размеров неприличности.
– Знаешь,– доверительно говорит он,– я сначала думал, что ты до армии срок отбывал, потому такой приблатненный – прэфэт, начальник, девочки...