Рассказ о брате (сборник)
Шрифт:
— Одолели меня, — вырвалось у Бонни.
— А тебе вроде бы нравилось выигрывать. Вспомни, как ты говорил — против меня пусть хоть кто. Лучшего на поле не увидишь.
— Так оно и было.
— А сейчас?
— Стоит поскользнуться — жалости не жди.
— У всякой медали две стороны: любовь и ненависть, поклонение и презрение.
— Вякаешь. Смыслил бы что.
Я пожал плечами, а он заерзал в кресле, словно чуть смутясь своей грубости. Но вот именно чуть.
Я осушил рюмку и поднялся.
— Ладно, мне утром на работу. Постель тебе готова. Так что скачи давай, попрыгунчик.
Глаза полоснули меня злостью лишь миг, он тут же опомнился, братья все-таки, и пригасил взгляд. Шарахается от легчайшего прикосновения словесного кнута — точно кожа живьем содрана, — уж очень щедро досталось ему этим кнутом: от газетных остроумцев, от хозяев команды, от былых восторженных болельщиков. Чувство у Бонни такое, что случилось предательство; слишком долго и упорно твердили: ах, какой талантливый, ах, какой непревзойденный! — не оставляя ни малейшего зазора на срыв, а теперь он как зациклился. Похожее мне случалось не раз наблюдать у молодых ребят, весьма и весьма перспективных в науке. Соскользнув с горних высей, хлебнув разочарования горше, чем собратья при средних способностях, они, отведав критических наскоков, стремглав катились под уклон, словно подхлестываемые единственной дурацкой целью: во что бы то ни стало опровергнуть первоначальные на них надежды.
Мать растолковывала это попросту: «Нос отхватит, лишь бы лицу досадить…», а отец добавлял: «Как аукнется…»
Не сказавшись Бонни, я на обратном пути из школы заглянул к старикам, считая своим долгом известить о его приезде, не то другие упредят. Но и предчувствовал родительскую обиду: не к ним приехал!
Почему не к ним, я великолепно понимал. Мать судила его поведение, по существу, одинаково с бесчисленными репортерами, допекавшими его настырно и ядовито, только ее попреки, настоянные на любви, жалили еще больнее. Известно матери было только то, что она извлекла из расхожих газет: то есть спрямленные версии. Сообщения давались там коротко и доходчиво — две — три незамысловатые, категорические фразы; вылущивать же суть из подробного мотивированного анализа фактов в солидных воскресных приложениях ей было не под силу. Триумфы Бонни, его слава — это же мечта мальчишек и предмет зависти взрослых! И мать терялась, искренне не умея понять, отчего же Бонни не может вести себя пристойно.
— Дети, быть знаменитостью трудней, чем кажется большинству, — втолковывал отец, зажав зубами черенок трубки, — да, тяготами бремени славы он проникался, но разочарование в Бонни от этого не рассасывалось. Хвастуном отец не был, но все-таки переживал тихую гордость от того, что он — отец Бонни Тейлора, национального героя. И теперь испытывал стыд за слабовольного повесу, слава которого рассыпалась подобно гнилому пню.
— Да ты представь, — убеждал я, чего это стоит: доказывать и доказывать свой талант. Каждую субботу — судилище. Тысячи болельщиков караулят твое малейшее движение на поле. А вне стадиона каждый шаг подстерегают газетчики. Лично я взбесился бы.
— Но ты ж не Бонни! — заспорила мать. — У тебя и стремлений таких никогда не было. И таланта такого нет.
— Все правильно… — Я пообещал привести его повидаться с ними.
— Как захочет, так сам придет, — гордо сказала мать, пряча обиду.
Я ушел, мать осталась сидеть, задумавшись, явно перебирая прошлое. Стараясь распознать изъяны взрослого в припоминавшихся ей проказах мальчишки.
«Попрыгунчик» — словечко достало его. Позже я припомнил, что так окрестил Бонни спортивный комментатор в статейке, нещадно его лягая и кусая: играет, дескать, на публику, выхваляясь собственной верткостью, забывая о командной игре и о необходимости забивать голы. В нашем квартале я нечаянно подслушал такую фразу: «Только и на уме — выдрючиваться. Нет чтобы в лад». В команде трудяг — полузащитников Бонни был виртуоз, плел кружева; иные зрители даже подозревали, что больше всего он боится травмы. Конечно, без нужды калечиться кому хочется. Но чтоб боялся… Только не Бонни. На моих глазах он и мальчишкой и подростком кидался в драку с кем угодно, пусть даже противник заведомо превосходил его силой, стоило дерзкому усмехнуться над прозвищем, которым в детстве наградила его мать, а оно так и прилипло. Звали брата Бернард, сызмала он был загляденье, и мать, восторгаясь, ворковала: «Наш красотулечка, наш бонни», подразумевая, что он воплощение красоты. Все мы в семье не уроды. Мать до сих пор, хотя ей уже за пятьдесят, красива. Но все-таки не ко мне, а к Бонни бросались, сюсюкая, восторженные мамаши. К Бонни — он кружил девчонкам головы уже в те свои ранние времена — топала какая-нибудь малышка, едва научась ходить, и крепко вцеплялась в его ладошку. Сейчас светлые кудри у него потемнели, потеряли упругость, но синие глаза по — прежнему победно сияют, а тонкий орлиный нос, четкой лепки губы и изящный, но мужественный подбородок — вся гармония черт притягивает взгляды женщин, даже если они слыхом не слыхивали, что Бонни легендарный герой футбола. «Нет, ну какая несправедливость! — негодовала как-то одна учительница из моей школы. — Мало, что красавец писаный, так ему вдобавок еще и редкостный талант подарен!» И тем обидней: все при нем, а пристойно вести себя не может, сетовала мать. И ощутить себя счастливым не способен. Не сомневаюсь: как ни досаждает его поведение другим, самому Бонни того больнее. И счастья он не обрел.
Лицо Бонни мелькнуло в доме за окном сквозь потеки дождя. Весь день просидел дома.
— А я тебя раньше ждал, — встретил он меня. — Разве ты не на машине?
— Нет, ездит Эйлина. Ей дальше добираться, чем мне до школы.
— Мою бы взял. Все равно простаивает.
— Представь изумленные взоры и расспросы, подкати я на сумеречно — розовом «ягуаре».
— Треп, что ль, пойдет — перебиваешься подачками богатенького братца?
— Нет, я про другое. Думал, не хочешь оповещать публику о нынешнем своем прибежище.
— От цепких глаз соседей машину не укроешь, раз у подъезда торчит. Уж, поди, все разнюхали.
— Ну не знаю… Что поделывал весь день?
— Да так, ничего.
Разлохмаченная яркая стопка иллюстрированных журналов, пара книжек, небрежно засунутых на полку — видно, смотрел их. На кухне я обнаружил кофейную чашку и пустую тарелку — съел сандвичи, оставленные для него Эйлиной.
— Несколько раз звонил телефон, и раз кто-то в дверь. Я решил, ну их, не стал подходить.
Когда я чистил овощи для ужина, опять зазвонил телефон.
— Мистер Тейлор? — осведомился мужской голос.
— У телефона.
— Гордон Тейлор?
— Да, я.
— Насколько я понимаю, у вас сейчас гостит ваш брат. Бонни Тейлор.
— Минутку. С кем я говорю?
— Простите, забыл представиться. Репортер из «Газетт».
— Ах, «Газетт»!
Бонни уже стоял в дверях, глядя на меня. Вскинув руку, он ладонью медленно отмахал: «Нет».
— Откуда у вас такая информация? — спросил я.
— От наших читателей.
— Знайте, вас ввели в заблуждение.
— Огорчительно. Думали: может, у Бонни есть какие-нибудь дополнительные соображения о ссоре с клубом. Чего не давали столичные газеты.
— Что поделаешь, ничем не могу помочь.
— Не то подослали б к вам репортера. Пусть Бонни выскажет и свою версию событий.
— Простите, это неосуществимо.
У него достало соображения не напирать дальше.
— Тогда простите за беспокойство, мистер Тейлор.
— Ну, кранты, прилипли намертво, — заметил Бонни, когда я, положив трубку, вернулся на кухню. — Если совсем лопух, то шепнет словечко приятелю из какой центральной, те явятся и раскинут лагерь на пороге. — И в виде примечания добавил: — А враль из тебя, малышок, никудышный.
— Сам же говорил, машина во дворе у всех на виду.
Он передернул плечом, поглядывая, как я бросаю капусту в кастрюльку с водой.
— Что, готовка твоя обязанность?
— В общем-то нет. Но возвращаюсь я раньше, вот и чищу все, мою, обрабатываю. Справедливое разделение труда.
Оторвав плечо от косяка, он отвернулся.
— Спросил просто. Делов-то всего.
— Хочешь, давай ключи, поставлю твой мотор в укрытие.
Сунув руку в карман широких брюк, Бонни выудил бумажник. Из мягкой, тонкой, богатой кожи. Дорогой, как и все его мелкие вещицы.