Ринг за колючей проволокой
Шрифт:
Кюнг неторопливо шагал вдоль колючей проволоки. Он ждал. Рядом прогуливались узники. Их тоскливые взгляды были обращены за ограду.
Из дверей больницы вышел полицейский. Кюнг присмотрелся – чех Владислав. Не спеша двинулся навстречу.
Когда они поравнялись, Владислав позвал Николая. Тот, как и подобает заключенным, вытянулся по швам перед полицейским. На них никто не обращал внимания. Такие сцены были привычным явлением.
– Все в порядке, Андрей в подвале, – доложил шепотом Владислав и пошел дальше.
Николай Кюнг, не оглядываясь, направился в противоположную сторону. Он улыбался. Бурзенко вырвали почти из когтей гестапо! Недели две Андрей поживет в мертвецкой, куда складывают трупы умерших от болезней. В этот подвал эсэсовцы никогда не заглядывают – боятся заразиться тифом. За это время его карточку подпольщики снова водворят на прежнее место. А там видно будет…
Пробившиеся сквозь тучи лучи солнца озарили, выхватили из сумрака вершину горы, которая зеленым колоколом величественно поднималась над своими меньшими собратьями. Николай Кюнг долго смотрел на гору. Там, если идти вот так, на юго-запад, поднимаются еще более высокие горы, Альпы, их вершины украшены белоснежными шапками вечных льдов, а долины хранят тепло и наполнены солнцем. Там Швейцария, родина его отца, родина его предков. Полвека назад молодой швейцарец, пастух Фредерик Фердинанд, носящий громкую фамилию древних вождей франкских племен Конунгов, подрядился к русской помещице Софье Ивановой и вместе с закупленным породистым скотом симментальской породы прибыл на заработки в чужую снежную Россию. Прощаясь с родными, он уверенно говорил: «Не волнуйтесь, я еще вернусь. Соберу состояние и приеду!» Но состояния в России он не собрал. Заработка хватало на то, чтобы кормиться, одеваться, платить за жилье, и он с трудом урывал часть от жалованья, чтобы послать старым родителям.
Домой вернуться тоже не удалось. Встретилась ему на пути голубоглазая россиянка с длинной светлой косой и ямочками на щеках. И забыл Фредерик Фердинанд Конунг свою далекую родину, родственников, друзей. Всего себя положил к ее маленьким, обутым в крестьянские лапти ногам.
Евфросиния Матвеевна Кудряшова, доярка, была такая же обездоленная, как и он. Они прожили жизнь дружно и счастливо, душа в душу, оставив после себя большое потомство: семерых черноглазых и русоволосых Конунгов. Обрусев, Фредерик Фердинанд стал Федором Ивановичем, и его фамилия из Конунга изменилась в Кюнга. Федор Иванович навсегда полюбил эту холодную и приветливую страну, родину своей любимой жены и своих детей.
Октябрьскую революцию семья Кюнгов встретила радостно. Она дала крестьянам землю, свободу. Многочисленная трудолюбивая семья зажила счастливо. В доме появился достаток, дети пошли учиться. Иван, названный в честь деда по матери, учился хорошо, подавал большие надежды, писал стихи. Добровольцем ушел в Красную Армию, был танкистом-офицером. Герман, названный в честь деда по отцу, горячий, страстный комсомолец, еще до войны уехал по комсомольской путевке на Дальним Восток строить новые города. Третий брат, Григорий, с детства имел склонность к механике, его золотые руки много сделали для родного колхоза. А когда осенью 1941 года в село нагрянули фашисты и молодому Кюнгу, чья фамилия была схожа с немецкой, гитлеровцы предложили сотрудничать с ними, Григорий не предал своей родины. Немцы сожгли его в колхозной бане…
Тяжело вспоминать историю своей семьи. Григорий погиб. Где остальные братья? Что сталось с родными? За два года до начала войны молодой учитель истории Николай Кюнг был призван в армию и стал пограничником, служил в Брестской крепости. Он и его товарищи первыми приняли вероломный удар фашистской Германии, первыми встретили огнем гитлеровские войска. Но, смятые в неравном бою многочисленным сильным врагом, отступали, отчаянно защищая каждую пядь. Будучи уже пленником, Николай не перестает бороться, не щадя своей жизни, за жизнь тысяч своих товарищей.
Осенние прозрачные туманы поднимаются из долины, окутывая горы. Кюнг смотрел на потемневшие вершины гор. Пусть живет в благополучии родина его предков, пусть тепло и солнце никогда не покидают ее плодородные долины. А он – гражданин великой Страны Советов – всеми узами связан с Россией. Его сердце принадлежит ей. И если потребуется, он отдаст кровь по капле за эту свою настоящую Родину.
Кюнг смотрел на далекие горы, а перед его глазами вставали смоленские леса, крепкие срубы, покрытые свежей смолой, родное крыльцо, на ступеньках которого обычно поджидали его сын и дочь – третье поколение Конунгов. Николай крепко верил: приближается день, когда он вернется в родные смоленские края!
Глава сороковая
Наступила весна 1945 года. Фронт приближался к Берлину. Один за другим падали гарнизоны германских городов. Советские войска стремительно двигались вперед. Час возмездия пробил! Мертвая петля огненным кольцом сжимала гитлеровскую империю. Теперь уже никто не сомневался в крахе проклятого Третьего рейха.
Гитлеровцы метались между двумя сближающимися фронтами: между наступающими советскими войсками и армиями союзников. Фашисты торопились замести следы кровавых злодеяний. Панический страх перед приближающейся неминуемой расплатой еще больше ожесточал людоедов двадцатого века. За годы хозяйничанья в странах Европы они много «поработали», выполняя пресловутый гитлеровский план «обезлюживания». Миллионы людей встретили смерть под дулами автоматов или в лагерях смерти. Многочисленные братские могилы покрыли поля покоренных стран. Но, несмотря на безудержный террор и массовые истребления, в концентрационных лагерях и тюрьмах все еще находились сотни тысяч живых пленников. И в эти дни, дни предсмертных судорог, перед главарями фашистского рейха встал сложный неотвязчивый вопрос: что делать с уцелевшими заключенными? Куда девать огромную людскую массу? И вот в тюрьмах вдвое энергичнее загремели автоматы, начались массовые расстрелы заключенных. По приказу Гиммлера из Освенцима, Дахау, Гросс-Розен и других концлагерей десятки тысяч узников поспешно эвакуировались в Тюрингию, направляясь в Бухенвальд.
В Бухенвальде день и ночь работала «машина уничтожения». Крематорий не успевал сжигать тела умерщвленных, и трупы заполняли двор крематория. Между тем колонны истощенных и измученных людей все прибывали и прибывали.
Жуткие сцены разыгрывались на центральной площади. Тысячи узников, измученных многодневными пешими переходами, проходили «естественный отбор». Эсэсовцы ударами палок и прикладов заставляли заключенных перебегать стометровую площадь. Расстояние небольшое, но многие несчастные оказывались такими изнуренными, что были не в силах преодолеть эту короткую дистанцию. Они падали на мощеные камни площади. Падали, вставали на четвереньки, пытались ползти… и снова падали.
– Шнель! Шнель! – эсэсовцы пускали в ход дубинки и приклады.
Над аппель-плацем гремели выстрелы, звучал истерический хохот эсэсовцев, раздавались ледянящие душу вопли умирающих…
К вечеру все затихало. Рапортфюрер вызывал через микрофон специальные команды бухенвальдцев:
– Транспорт «Гапс»! Немедленно к воротам! Ну, живо, свиньи!
Узники из так называемой команды «Гапс» убирали еще не остывшие тела, грузили их на тележки, отвозили в крематорий…
Новоприбывших, как правило, первые дни не ставили «на довольствие». Голод безжалостно косил людей. По призыву подпольного интернационального центра заключенные-старожилы начали сбор продуктов в фонд помощи. Каждый узник добровольно отдавал часть своей мизерной пайки суррогатного хлеба, отливал в бачок по ложке брюквенной баланды. Собранные продукты тайком переправлялись в карантинные бараки.
Трудно было остаться равнодушным, видя, как новички дрожащими руками делят между собой эти драгоценные кусочки черного хлеба и бачки с баландой. Истощенные люди со слезами на глазах выражали благодарность своим неизвестным товарищам.
Вечером 10 февраля 1945 года в Бухенвальд пригнали более четырех тысяч измученных узников из концлагеря Гросс-Розен. Полуживые скелеты медленно двигались к воротам Бухенвальда, неся на своих руках обессиленных и умерших товарищей. Электрический свет еще не включили, и площадь освещали багровые языки пламени, вырывающиеся из трубы крематория. На фоне этого дрожащего полусвета брели человеческие тени по пять человек в ряд, заполняя широкую площадь.