Въ огонь и въ воду
Шрифт:
Олимпія всего раза два поговорила съ Леонорой и узнала вс подробности пребыванія графа де Монтестрюка у Орфизы де Монлюсонъ и между прочимъ странную сдлку, устроенную тамъ хозяйкой. Она еще обстоятельнй разспросила принцессу и убдилась, что цлью всхъ усилій Гуго де Монтестрюка, мечтой всей его жизни, его Золотымъ Руномъ, однимъ словомъ, была — Орфиза де Монлюсонъ, герцогиня д'Авраншъ.
— Хорошо же! сказала она себ; а я, значитъ, была для него только орудіемъ! Ну, когда такъ, то орудіе это станетъ желзнымъ, чтобъ разбить ихъ всхъ до одного!
ХXVI
Буря въ сердц
Черезъ нсколько дней посл отъзда Монтестрюка, за которымъ такъ скоро послдовалъ отъздъ Орфизы де Монлюсонъ, принцесса Маміани была приглашена графиней де Суассонъ и застала ее сидящею передъ столомъ. На стол, между цвтами и лентами, стояло два металлическихъ флакона въ род тхъ, въ которыхъ придворныя дамы держали духи, а въ хрустальныхъ чашахъ были золотыя и серебряныя булавки, похожія на т, что закалываютъ итальянки себ въ волоса. Олимпія смотрла мрачно и сердито.
Она играла, казалось, этими булавками, не вставая при вход Леоноры; она сдлала ей знакъ ссть рядомъ и продолжала опускать дрожащей отъ злобы рукою одну булавку за другой въ флаконы. Он выходили оттуда, покрытыя какою-то густою сверкающей жидкостью, какъ будто жидкимъ огнемъ.
— Что это, вы меня позвали любоваться этими булавками? спросила принцесса, протягивая руку, чтобъ взять одну изъ булавокъ, сверкавшихъ въ хрустальной чаш.
Графиня схватила ее за руку и сказала:
— Эти булавки убиваютъ… берегитесь!
— Что это за шутка? продолжала принцесса, пораженная однакожь свирпымъ выраженіемъ лица и сжатыхъ губъ Олимпіи.
— Хотите доказательствъ? вскричала послдняя. — Это будетъ и коротко, и нетрудно; будетъ стоить только жизни вотъ этому попугаю.
И пальцемъ она указала на прекраснаго, блоснжнаго попугая съ золотымъ хохломъ, болтавшагося на насст.
Потомъ, улыбаясь и взявъ въ одну руку изъ чаши конфекту, а въ другую — золотую булавку, она позвала птицу. Пріученный сть сладости изъ рукъ графини, попугай прыгнулъ на столъ и съ жадностью вытянулъ шею. Между тмъ какъ онъ бралъ лапой конфекту и подносилъ ее въ ротъ, Олимпія нжно гладила его по гладкимъ перьямъ и слегка уколола ему шею концомъ спрятанной въ рук булавки.
— Вотъ посмотрите теперь, что будетъ! сказала она Леонор.
Попугай даже не вздрогнулъ; ни одна капля крови не оросила его блыхъ перьевъ. Его рубиновые глаза блестли по прежнему, а крпкимъ клювомъ онъ ломалъ на мелкіе кусочки полученную конфекту и глоталъ ихъ съ наслажденіемъ. Прошло дв, три минуты. Вдругъ онъ весь вздрогнулъ, ступилъ одинъ шагъ, раскрылъ крылья, упалъ и не двинулся.
— Посмотрите, продолжала Олимпія, толкая бднаго попугая къ принцесс: онъ мертвъ!
Леонора подняла теплое еще тло; голова и лапы висли безъ движенія.
— Ахъ! это ужасно! воскликнула она.
— Совсмъ нтъ — это полезно, Когда вы вошли, я думала, какія услуги могутъ оказать эти хорошенькія булавки? Он разомъ и украшеніе, и оружіе. Ничто не можетъ измнить тонкаго яда, прилипшаго къ ихъ острію, ни время, ни сырость: онъ всегда вренъ и всегда надеженъ.
Принцесса взяла булавки и смотрла на нихъ съ любопытствомъ и со страхомъ.
— Не вс смертельны, какъ та, которую я сейчасъ пробовала надъ попугаемъ, прибавила графиня де Суассонъ. Золотыя убиваютъ, а серебряныя только усыпляютъ. Одн поражаютъ врнй шпаги и не оставляя слда; другія производятъ летаргическій сонъ, отъ котораго ничто не можетъ разбудить, ни движенье, ни шумъ: жизнь будто пріостановлена на длинные часы.
Она взглянула на принцессу и спросила съ полуулыбкой:
— Не хотите-ли этихъ булавокъ?
— Я? зачмъ?
— Кто знаетъ?… Мало-ли что можетъ случиться?… Можетъ быть, когда-нибудь он вамъ и пригодятся. Вотъ он; возьмите! у какой женщины не бываетъ проклятыхъ часовъ, когда она хотла бы призвать на помощь забвеніе!
— Вы, можетъ быть и правы…. Если я попрошу у васъ дв булавки, вы мн дадите?
— Берите хоть четыре, если хотите.
Она подвинула хрустальныя чаши къ принцесс, которая скоро выбрала одну булавку золотую и одну серебряную и воткнула ихъ себ въ волосы.
— Благодарствуйте, сказала она.
Между тмъ какъ она отодвинула отъ себя чашу, удивляясь сама, что приняла такой странный подарокъ, Олимпія стучала ногтями дрожащихъ пальцевъ по столу.
— Послушайте! сказала она, сейчасъ я смотрла на эти булавки съ какимъ-то жаднымъ желаньемъ — испытать на себ ихъ адскую силу.
— Вы?
— Да, я! Я иногда чувствую себя очень утомленною, поврите ли? Когда я вспомнила о тайн этого яда, сохраняемой въ нашемъ семейств столько лтъ…. черныя мысли пришли мн въ голову… Потомъ другія мысли прогнали ихъ, мене отчаянныя, быть-можетъ, но наврное боле злыя!
Желчная улыбка сжала ей губы.
— Знаете-ли вы, что такое ревность? продолжала она.
— Да, кажется, знаю, отвчала принцесса, между тмъ какъ молнія сверкнула въ ея глазахъ
— Когда она меня мучитъ, это просто огнемъ жжетъ! Въ груди больно, сердце горитъ. Приходитъ ненависть — и терзаетъ какъ желзный зубъ… У меня нтъ тогда другой мысли… другого желанья… другой потребности, — какъ отмстить за себя!…
Принцесса дрожала отъ ея голоса. По лицу Олимпіи, отражающему самую безпощадную, самую непримиримую злобу и ненависть, она видла на сквозь всю ея душу до самой глубины и ей стало страшно.
Графиня провела рукой по лбу и, подвинувшись къ Леонор, которая сидла безмолвная, продолжала:
— Вы хорошо сдлали, что пріхали — мн нужно было видть лицо, напоминающее мн родину — бдную родину, которую я покинула для этой проклятой Франціи!…
— Вы, графиня де Суассонъ, вы жалете, что пріхали сюда?.. Я не думала, чтобы которая нибудь изъ племянницъ кардинала Мазарини могла пожалть, что перемнила отечество…
— Сестры мои — можетъ быть… но я! Да притомъ же, что за дло, что у насъ есть, когда нтъ того, чего хочется!