В середине дождя
Шрифт:
Мы вышли к набережной и свернули в сторону Болотной площади. Там в очередной раз подождали, пока загорится зеленый свет.
— Как же много у вас машин, — заметила Аня. — Даже немного страшно.
— Ты боишься машин?
— Если честно — да, — сказала она после некоторого молчания. — В детстве я видела, как человека сбил грузовик. Это было ужасно. Впечатление на всю жизнь.
Аня об этом мне раньше не говорила и не писала. Я и не догадывался.
Когда загорелся зеленый свет, я взял ее за руку и повел через дорогу. Это получилось абсолютно
Мы вышли к аллее на Болотной площади. Я отпустил Анину ладонь — за это время мы не произнесли ни слова. Но я понял, что каждый раз, переходя дорогу, я буду брать ее за руку.
Зеленые деревья на Болотной площади, как часовые, скучали вдоль аллеи. Неподалеку жужжала газонокосилка. Мы прошли мимо скамеек, на которых расселись разморенные солнцем прохожие, к железным воротам, за которыми была установлена скульптурная композиция. Под ногами шуршал гравий, узорчатый створ ворот при открытии чуть скрипнул.
В центре — маленькие фигурки девочки и мальчика с завязанными глазами. И тринадцать больших вокруг — уродцы, олицетворение человеческих пороков.
Мы подошли к детским фигуркам. Аня сняла солнцезащитные очки. Кроме нас, здесь никого не было.
— Я слышала про эту композицию, — тихо сказала Аня. — А Шемякин у нас Петра Первого изваял. Странный получился образ. Может, видел.
— Да, видел.
Мы осматривали фигуры одну за другой. В какой-то момент Аня сложила руки на груди. Инстинктивный жест защиты, отчетливо врезавшийся мне в память.
— Какой из пороков самый страшный? — спросила она меня позже.
Мы шли по Большому Каменному мосту. Аня посматривала на Храм Христа Спасителя, чьи купола блестели на ярком солнце. Скульптура Шемякина произвела на нее впечатление.
— Не знаю, — сказал я. — Может, невежество. Или неумение помнить уроки прошлого.
— А для меня страшней всего — садизм. И пропаганда насилия. Ненавижу насилие. Ни в каком виде. Ничем его нельзя оправдать. Ничем.
В ее голосе я ощутил неведомые доселе нотки. Смесь твердости и горечи. Эту твердость и горечь таили в себе и ее глаза, которые никогда не улыбались.
— Почему ты решил мне показать эту композицию? — спросила Аня.
— Она почему-то не дает мне покоя. Когда бываю в центре, постоянно тянет к ней. Как будто я могу там найти ответы на волнующие меня вопросы.
— А какие вопросы тебя волнуют?
Я попытался найти верные слова, чтобы точнее передать свои ощущения.
— Наверно, скажу банальность. Меня волнует смысл жизни — в частности, моей. Зачем я существую? Кто я такой? К чему нужно стремиться? Чего бояться? Сложно объяснить…
— Я поняла. — Она взглянула на меня. — Поняла.
Я не рассказал тогда Ане, как в первый раз увидел композицию Шемякина. Однажды Вадим спросил меня,
В тот день шел дождь, была середина октября. Небо заволокло тучами — несмотря на дневной час, казалось, что наступила ночь. Аллея была безлюдной, к мокрым скамейкам прилипли желтые листья, дрожащие под промозглым ветром, а ботинки оставляли на влажном гравии нечеткие следы. По железным воротам текли капли дождя.
Вадим задал тогда совершенно другой вопрос. Он не стал спрашивать, как Аня, какой порок самый страшный.
— Как думаешь, какой порок здесь наименее порочен? — спросил он. — Выбери достойный порок. На твой взгляд.
Я смотрел на скульптуры, темные, гладкие, мокрые — безмолвные тени и контуры зла. Долго выбирал, но выбрать так и не смог.
— Не знаю, — сказал я. — Это очень сложно — выбирать лучший порок. Разве может быть зло, как в поговорке, быть меньшим? Здесь такого зла нет.
Я еще раз прошелся вдоль ряда скульптур. Потом повернулся к Вадиму:
— Неужели, ты видишь здесь достойный порок?
— Да. Например, равнодушие. Холодное и беспристрастное — как свет ночной луны. Независимое и твердое.
— И все равно — равнодушие.
Окончив осмотр, мы вышли за ворота. Загорелись фонари — бледные и тревожные. Вадим сказал:
— Это очень прямолинейно — изображать зло в отвратительном виде. А в жизни все гораздо сложней, чем на этой композиции. Такой порок, как "проституция", в реальности предстает в виде красивой соблазнительной женщины. А "алкоголизм" может принять вид ценителя коньяка с благородной внешностью. А как тебе порок "война" в виде скульптуры Наполеона или Александра Македонского?
— Но суть ведь не меняется, — сказал я.
Вадим только усмехнулся.
После того, как мы вышли из Александровского сада к Манежной площади, я предложил Ане где-нибудь посидеть и отдохнуть. Я заметил, что Аня немного утомилась.
— Как у вас все-таки многолюдно, — призналась она. — Я устала скорей не физически, а от шума, дыма, запахов. Мне не хватает Невы, ее освежающего дыхания.
Мы направились по Тверской улице и вскоре зашли в кафе. Никто из нас есть не хотел, поэтому мы заказали себе по чашке чая. Я лишь вдобавок взял себе пирожное, а Аня — мороженое.
Ее ложка скользила по шарику мороженого. Солнцезащитные очки лежали рядом. В оранжевых стеклах отражался мозаичный потолок.
— В Питере мы тоже сидели в кофейне, — сказала Аня. — Правда, тогда народу было больше. Что мы ели в тот раз, не помнишь?
— Торт с вишней. Ты сначала съела сам торт, а потом — вишенки. А пили мы кофе.
— Да. Точно. Все-таки у тебя отличная память.
Она посмотрела по сторонам и сказала:
— В Москве люди, придя в кафе, выкладывают мобильники на стол. Или держат в руках. В общем, стараются выставить на всеобщее обозрение. Обрати внимание. Так забавно.