Во имя Абартона
Шрифт:
Реджинальд сделал шаг назад, налетев на кухонный стол — жалобно звякнула лабораторная посуда — и осушил свою рюмку.
Вкуса у антидота не было, как и запаха. Это была даже не вода, а какая-то пугающая пустота. В голове зашумело, но мгновение спустя все пришло в норму. Он себя чувствовал все так же: усталым, больным, расстроенным и злым. Поднимать глаза на Мэб не хотелось.
– Я не голоден, леди Дерован, - сказал Реджинальд суше, чем следовало.
– Я иду спать.
Он прошел мимо, чудом не задев Мэб плечом, лишь на мгновение ощутив тепло ее тела, и взлетел вверх по лестнице. Это отняло последние силы. Кое-как Реджинальд добрался до своей комнаты, упал на постель, раскинув руки, и закрыл глаза. Желание, жажда, потребность в Мэб никуда не делись, но теперь он окончательно убедился, что с этим нельзя бороться. Что ж, тысячекратно были правы древние: amor non est medicabilis herbis.
Любовь травами не лечится.
* * *
У антидота не было ни вкуса, ни запаха, и пить его при этом оказалось неприятно. Мэб поморщилась, проглотила зелье с трудом и медленно поставила рюмку на стол. Подняла вновь, рассматривая аккуратный кружок, отпечатавшийся в муке. Разницы она не почувствовала. Впрочем, она давно уже не чувствовала разрушительной силы «Грёз». То ли свыклась с ними, а то ли проклятые чары начали выдыхаться. Все было по-прежнему, и теперь Мэб чувствовала себя обманутой и… какой-то опустошенной, что ли. Она вновь поставила рюмку на стол, посмотрела на разложенные по столу продукты и ощутила, что совершенно не голодна. Бес с ними!
Мука, пока Мэб смывала ее с рук, цеплялась, слипалась противными мелкими комочками, и казалось, она вся вымазалась в вязкой глине. Мэб терла и терла раздраженно, все прокручивая в голове последние минуты. Реджинальд просто развернулся и ушел! Не сказал ни слова! Ни взглянув на нее напоследок! Хорошоеще, не стал сразу же обсуждать, как и когда они разъедутся, чтобы более никогда не видеться.
Другой человек на его месте воспользовался бы всеми преимуществами связи с баронессой Дерован. Впрочем, если бы Реджинальд был таков, он бы Мэб не нравился.
Она замерла, упираясь обеими руками в раковину. Вода текла чуть желтоватая, разбивалась о дно и оседала на бортах ржавыми каплями. Они складывались в причудливый, многозначительный рисунок, и Мэб не могла, вот глупость, оторвать от них взгляд. Вот оно. Ей нравится Реджинальд Эншо. Не в зелье дело. Ей нравится этот человек, нравится во многих смыслах. Он умен, привлекателен; он отличный собеседник и прекрасный любовник, но главное — рядом с ним Мэб в полной мере чувствует себя собой. Не баронессой, не профессором Абартона, даже не желанной женщиной — человеком. Рядом с ним она себя ощущает на своем месте.
А он взял и ушел молча!
Мэб раздраженно ударила по краю раковины. Боль отрезвила, и раздражение быстро прошло. Что она, в самом деле? Словно ребенок, у которого взрослые отняли любимую игрушку. Она и в детстве никогда такой не была, и в юности, так зачем начинать сейчас? Нужно просто поговорить с Реджинальдом спокойно.
Вот только — о чем?
«Ты мне нравишься, я хочу, чтобы все оставалось по-прежнему»? «Я хочу продолжить»? «Давай попробуем», отдающее дешевыми любовными романами, которые так любит читать кузина Анемона? «Я люблю тебя»? А что будет, когда Реджинальд поднимет ее на смех?
Нет, не поднимет, конечно. Не такой он человек. Безупречным его не назовешь, но чувство собственного достоинства никогда ему не позволит оскорбить Мэб. Но она-то все равно будет себя чувствовать оскорбленной, осмеянной. Будет больно.
С удивлением Мэб осознала, что ей никогда прежде не было больно. Ей просто не приходилось быть отвергнутой. Во всяком случае — по-настоящему отвергнутой, оставленной человеком, чье мнение, чье присутствие имеет для нее смысл, подлинное значение. Она не знала, как следует поступить в таком случае. А ведь еще совсем недавно она разговаривала с бедняжкой Лили тоном, полным превосходства! Какая ирония!
Возможных варианта всего два: можно оставить все как есть, а можно поговорить с Реджинальдом и прояснить дело. Не обязательно в конце концов признаваться в любви и падать ему в ноги. Да и вообще это, как всегда казалось Мэб, делать должен мужчина. Но можно ведь просто поговорить!
Смыв остатки муки, она вытерла руки фартуком, бросила последний взгляд на стол — потом можно будет убрать — и медленно, считая каждую ступеньку, поднялась наверх. На площадке ее опять охватили сомнения. Чувства были для Мэб новы, никогда прежде ей не приходилось мучиться от чего-то подобного, и отчасти она даже наслаждалась этими сомнениями и тревогами. А отчасти ее задержал страх. Самое страшное — услышать ответ и, как сейчас поняла Мэб, по большому счету не важно будет он положительным или отрицательным. Любой ответ означает перемены.
Однако, сбегать себе Мэб запретила.
Постояв еще минуту, она собрала в кулак всю свою решимость — ее, как оказалось, было немного — и на ватных, подгибающихся ногах подошла к двери Реджинальда. Занесла руку, чтобы постучать. Она просто зайдет и справится о его самочувствии. В конце концов, может же она волноваться за своего коллегу. Мэб опустила руку, чувствуя себя совершеннейшей идиоткой, причем и потому, что хочет сказать, и потому, насколько боится это сделать.
В итоге, промаявшись еще какое-то время, она все-таки постучала. Ответом ей была полная тишина. Еще минута раздумий и сомнений — сколько их уже накопилось!
– и Мэб приоткрыла дверь. Тишина.
Комнату освещала единственная лампа у кровати, как сейчас обратила внимание Мэб — строгая на вид, но дорогая и не лишенная изящества. И очень простая. Похожая на Реджинальда своими простыми формами и ощущением немалой ценности. Мэб тряхнула головой, пытаясь избавиться от таких нелепых, глупых, даже смешных мыслей, и сделала небольшой шаг. Реджинальд спал. Лег не раздеваясь, даже не разувшись, и теперь спал поверх покрывала, обнимая подушку. Растрепавшиеся волосы падали на лоб, но не давали достаточно тени, и когда свет от лампы падал на глаза, мужчина морщился.