Замок Эйвери
Шрифт:
Что Фебовой стрелою был убит,
Величиной был с десятину,
Как сам Овидий говорит.
Но змея, что сильней страшит,
Зреть никому не приходилось,
Чем тот, чей зрю жестокий вид,
Когда прошу у дамы милость.
Семь глав сидят на шее длинной,
И каждой доброта претит.
Нет сил управиться с кручиной,
Душа томится и скорбит:
Отказ, Презренье, Страх и Стыд,
Досада, Строгость и Унылость
Ввергают душу в мрак обид,
Когда прошу прошу у дамы милость, - подпевает мне прекрасно поставленным
У дамы сладостной личина
Жестока: смех уста язвит;
Для смеха вряд ли есть причина,
Когда я мукой в прах разбит.
Меня страшит, меня крушит
Та боль, что в сердце поселилась,
Она терзает и томит,
И хором:
Когда прошу у дамы милость.
Глава 24.
Семь глав сидят на шее длинной,
И каждой доброта претит.
Нет сил управиться с кручиной,
Душа томится и скорбит:
Отказ, Презренье, Страх и Стыд,
Досада, Строгость и Унылость
Ввергают душу в мрак обид,
Когда прошу прошу у дамы милость, - подпевает мне прекрасно поставленным голосом Блейз, - ещё один талант?
У дамы сладостной личина
Жестока: смех уста язвит;
Для смеха вряд ли есть причина,
Когда я мукой в прах разбит.
Меня страшит, меня крушит
Та боль, что в сердце поселилась,
Она терзает и томит,
И, хором:
Когда прошу у дамы милость.
Блейз ещё выводит высоким голосом замысловатую шуточную руладу, и музыкальная часть вечера заканчивается нашим общим весёлым смехом…
Да, всегда пел только я, другие же - Тонкс, Гарри, Хоуп, Ремус - только внимали, и ни с кем из них я не пел хором. Как же это, оказывается, замечательно!
Даже с Гарри я столько не смеялся, был более скованным и одновременно раскрывал тайники своей души, в то же время познавая возможности собственного тела… А с Блейзом не надо заниматься поучительными историями об унижениях Альбуса, жуткого самолечения, ещё более страшного, высасывающего душу не хуже Дементора, чувства полного, колоссального одиночества… вот и сейчас даже тайком от самого себя вспоминать не нужно… вот уже Блейз подобрался совсем близко, но вместо того, чтобы поцеловать, надувает губы, становясь ещё большим ребёнком, и просит:
– Сев, в-всего разик.
– Только поцеловать, ну, можешь ещё шеей заняться, я не против.
Он молниеносно оказыается у меня на коленях и целует так, как это делают дети - чмокает в щёку, потом в глазах его появлется звёздный свет, и он начинает покрывать поцелуями, глубокими, до боли от охватившего меня вожделения, шею, ласкает языком кожу за ухом, прикусывает мочку… у кого, где и когда этот юноша научился… такой изысканной ласке, к которой приходят годами, и я тихо спрашиваю, как около полумесяца назад:
– Неужели ты… сам придумываешь эти ласки?
Он на миг отвлекается от своего занятия и, лаская мои волосы, нежно шепчет:
– А это разврат? Скажи.Только не смейся потому, что, да, это я сам… так тебя люблю.
– Нет, возлюбленный мой, конечно это -
– Д-да, пробовал, пару раз поласкать его лицо, но он не позволил, сказав, что это «глупые игры для сосунков», так он сказал. Я даже полностью обнажённым его не видел, только фрагментами, главный из которых… ну, ты понимаешь. А ещё он почти всегда был сверху и там бы и оставался, но удовлетворить его могло только около десяти актов за ночь. Подожди, я расскажу всё, чтобы ты знал, а то у меня потом смелости не хватит рта раскрыть, а сейчас я навеселе и могу говорить, так вот, если бы он не утомлялся так сильно, будучи сверху, а он был грузноват, мой Клодиус, да и остаётся таким, мне и не удалось бы побывать в его излюбленной позе… но быть с тобой - это совершенно иное, это обострение всех органов чувств, нет, это просто непостижимое ощущение парения, как птица…
– А приземление очень неприятно?
– Если ты о семяизвержении, то след этого чувства остаётся надолго, анус тоже пульсирует и снова жаждет либо нового соития, либо преобладает «жажда» пениса овладевать снова и снова. Так что для меня единичная эякуляция лишь подталкивает к дальнейшему занятию любовью - весёлой наукой, как ты говоришь.
– Сейчас я прочту тебе из Петрарки, - говорю я внезапно для самого себя, лишь понимая, что Блейза пора выводить из этого затягивающего, как трясина, «омута памяти», он спокойно, даже слишком после таких пылких откровений, соглашается.
– Слушай внимательно - это песни твоей родины. Ты готов?
Блейз кивает, держа в руке очередной стакан, пока ещё полный.
Когда уснёт земля и жар отпышет
И на душе зверей покой лебяжий, - Блейз тихонько стонет.
Ходит по кругу ночь с горящей пряжей,
И мощь воды морской зефир колышет, - Блейз постанывает и вот уже плачет, крупные капли слёз собираются в уголках его неземных зелёных звёзлных глаз, но я понимаю - это катарсис, и Блейз должен пройти чрез муку, чтобы возродиться обновлённым, без страха перед уже несуществующим зверем, пройти путь до конца свободным. Чтобы глаза больше не затуманивались страхом и тоской… И я продолжаю читать нараспев, словно заклинание:
Чую, горю, рвусь, плачу - и не слышит -
В неудержимой близости всё та же -
Целую ночь, целую ночь на страже, -
И вся, как есть, далёким счастьем дышит.
– Блейз замер в ожидании грядущего окончания. Вот и оно:
Хоть ключ один - вода разноречива -
Полужестка, полусладка - ужели
Одна и та же милая двулична?
Тысячу раз на дню себе на диво
Я должен умереть - на самом деле -
Я воскресаю так же сверхобычно, - лицо Блейза окончательно проясняется - он пережил муку подобно гениальному автору сонета.