Запах разума
Шрифт:
– Спасибо, Гданг, - сказал я и тронул пилота за щёку, как все они делали - ужасно смущаясь, но четко осознавая, что это верный жест.
– Очень интересно, видзин.
Гданг ухмыльнулся, как весёлый пёс, и оставил на мне запах пряного мёда. Чёрные метеорологические осы ползали по его рукам - и он, вероятно, дал им мысленный приказ. Осы снялись одновременно - вылитая эскадрилья истребителей - и одновременно пропали в темноте. Гданг осторожно отпустил край сумки, закрыв складкой кожи и осиную матку, и сам переносной улей.
Молодые лицин направились к входу в дом, и мы, люди, пошли за ними. Глаза Дениса горели, он, кажется, сделал очередной сногсшибательный вывод, зато Виктор и Сергей выглядели потрясёнными, а Сергей, помимо того - раздражённым, почти злым.
– Как им не противно, - громким шёпотом выдал Калюжный, - что у них там насекомые... Тьфу, бля!
– Должно адски чесаться, - хмуро сказал Виктор.
– Они должны скребстись, как вшивые, а терпят... Наверное, и не спят толком, чтоб не раздавить... Но... Ведь стоящее дело, салаги, стоящее... абсолют какой-то - эти осы у них, как собаки...
– А видали, мужики, как Цвик с Лангри на пилота смотрели?
– сказал Диня задумчиво.
– Так восхищаются, что даже завидовать западло. Как на советского героя...
– Все равно, - гнул свое Калюжный.
– Это хуже, чем вши, ёлки! Они же и гадят туда...
– Да заткнёшься ты или нет?!
– рявкнул Кудинов - но тут мы увидели спальню.
Альков.
Кроватей у лицин не было: они, как я заметил, вообще не любили мебели - и сидели, и спали на мху, мохнатом и мягком, как иранский ковер. Пледы и подушки лежали на нем же живописной грудой - не в них дело. Потрясающие светильники - мерцающие голубые огоньки, нити, свисающие сверху и унизанные льдистыми живыми звездочками - создавали в спальне волшебный, какой-то космический полумрак.
– Охренеть...
– пробормотал Виктор.
– Мы же тут спали... Откуда взялись эти штуки? Днем я, вроде, ничего такого не видел.
– Внимания не обратили, - сказал Калюжный.
– Они же были выключены.
– Оно живое, - возразил Диня убежденно.
– Светлячки какие-нибудь...
Никто не стал с ним спорить.
И мы, и лицин укладывались спать. Я заметил, как нашим гостеприимным хозяевам нравилось именно то, что раздражает большинство людей - спать в куче. Они потягивались, сворачивались клубками - а между делом обнюхивали и лизали друг друга, обнимались и тёрлись щеками, как кошки.
Наверное, в этих обнюхиваниях и облизываниях можно было бы усмотреть и эрос, но, по-моему, ничего сексуального в них не было. Этакие собачьи изъявления любви и дружбы. Кажется, именно сейчас я подумал, что наши гостеприимные хозяева - не коллеги или товарищи, а родственники. Громадная семья. Братья, сестры, племянники, матери, бабушки... Мадам Видзико не изображала добрую бабулю - она и была им бабулей! И Дзидзиро лежала головой на ее коленях, чтобы мадам Видзико чесала ей ушки, а Золминг примостился рядом и терся о живот Дзидзиро лбом и щекой - только не мурлыкал. Так или примерно так вели себя и все прочие.
Но самым удивительным мне показалось участие в этом действе Диньки. Тетушка Цицино обнимала и гладила его и Цвика, как щенят - Динька положил ей голову на плечо и пытался что-то тихонько сказать, а Цвик бредил ароматами дальних странствий так явственно, что я чувствовал струйки запахов с другого конца комнаты.
Разумеется, ни Калюжный, ни Виктор к этой оргии нежностей не примкнули; они устроились в углу, завернувшись каждый в свое одеяло. Будь я лицин, сказал бы, что от них за версту шмонило неприкаянностью, разбавленной, пожалуй, раздражением, а может, и страхом. Ктандизо попыталась позвать Виктора ласкаться, но он помотал головой и улёгся, отвернувшись к стене. Калюжный сделал всё возможное, чтобы целиком завернуться в одеяло: "ничего не вижу, ничего не слышу".
Но когда Гзицино придвинулась ко мне, я не шарахнулся, я обрадовался. Я обнял ее и поцеловал в переносицу - не отделаться было от чувства, что целую милую кошачью или собачью мордочку, тёплую и шерстистую. Гзицино очень удивилась, но не испугалась; кажется, ей было забавно. Она прижалась ко мне - живая, гибкая, горячая плюшевая игрушка - поднесла к моему носу обезьянью ладошку и принялась что-то рассказывать, я бы сказал, ароматическим шёпотом. Запахи, которые она создавала, стали невесомо лёгкими, еле заметными, и речь в них шла, по-моему, о прекрасной жизни, уж не знаю, прошлой или будущей. Гзицино нагрезила восхитительно узнаваемый, как в детстве, запах лесного ручейка, мокрых камней, осоки, потом - каких-то нагретых солнцем ягод, вроде малины - и вдруг спохватилась, непосредственная, как большинство болтающих девочек, и сделала зиму, снег, мёрзлую хвою и острый запах мороза, внезапно оборвавшийся сладким и сдобным духом, наверное, блинов с вареньем. "Вот как мы живём", - сбивчивый и трогательный рассказ о детстве и девичестве... при том, что половина запахов наверняка осталась мне непонятна.
Я гладил её по чудесным волосам, шелковисто-гладким и тяжёлым, и у меня перехватывало дыхание от узнавания и тоски. Кто бы знал, что запахи могут вызывать такую нестерпимую ностальгию! Я ведь был - немой, перед шерстяной благоухающей иномиряночкой! Я не мог вспоминать "вслух", не мог в ответ похвастаться моим потерянным домом и моей потерянной жизнью, а так хотелось! Будь у меня возможность, думал я, поглаживая золотистый плюш мелкой шёрстки на плече и спине у девочки-лицин, я бы уж рассказал ей! Я бы, пожалуй, начал с парадного нашего старого дома на Разъезжей, попахивающего кошками и жареным луком. Потом показал бы запахи нашей квартиры - из кухни бы пахло мамиными щами или жареной корюшкой, ванилином или корицей, из ванной тянуло бы стиральным порошком, а из нашей комнаты - Ришкиными духами...
Видимо, из-за ароматической болтовни Гзицино, а пуще - из-за её тепла - я вспомнил запах Ришки с яркостью галлюцинации. Её духи, пахнущие чем-то смолистым и цитрусовым, её волосы, пахнущие шампунем и чуть-чуть - перьями воробышка, её чистую, солоновато пахнущую кожу...
Внезапно я обнаружил, что у меня текут слёзы, а Гзицино слизывает их, как щенок. Душа у меня болела нестерпимо, так, что не нашлось сил даже устыдиться, но моей инопланетной сестричке не нужны были ни мой стыд, ни жалкие попытки сыграть в крутость. Передо мной, как высоченная, до небес, бетонная стена, встало ужасное слово "НИКОГДА", а Гзицино, кажется, чуяла безнадёжный пыльный запах этого бетона.
И моя инопланетная сестрёнка сделала всё возможное, чтобы прогнать тоску. Женщины - совершенно особые существа, в каждой из них сидит мать, всё понимающая и сострадающая всем. Я здорово ощущал в Гзицино это материнское начало, её сострадание рассеивало, растапливало тоску - и, в конце концов, я заснул, обнимая инопланетянку и даже во сне чувствуя её запах или запах её мира...
– - Путь
Дзениз