Женское нестроение
Шрифт:
Къ среднему школьному образованію женщины русское общество уже привыкло, но на высшее все еще смотритъ съ недовріемъ, какъ на какую-то необычайную роскошь быта, — изрдка равнодушно, чаще даже враждебно. Вырваться на курсы высшаго учебнаго заведенія изъ семьи — для русской двушки, чающей свта, дло не легкое, особенно на курсы медицины, компрометтировать репутацію и обстановку которыхъ старались разные псевдоохранители цлыя сорокъ лтъ съ усердіемъ, достойнымъ лучшей участи. Конечно, въ Россіи уже не мало развитыхъ отцовъ и матерей, сознающихъ, что лучше дочери ихъ завоевать, вмст съ врачебнымъ дипломомъ, право и возможность самостоятельнаго существованія, чмъ повиснуть супружескою обузою, безъ любви, уваженія, счастья, на ше перваго встрчнаго. Но ихъ, сравнительно съ общею родительскою массою, все-таки, лишь капля въ мор. Я не ошибусь, если скажу, что изъ полутысячи двушекъ, такъ печально оставленныхъ нын за флагомъ, разв десятая доля разсталасъ съ роднымъ домомъ безъ драмы бурной или сентиментально-слезной. Въ жертву богу просвщенія, съ надломомъ сердечнымъ, приносились лучшія родственныя и дружескія отношенія, рвались иной разъ узы крови или свойства. Что охлажденій между «отцами» и «дтьми», что разстроившихся или надолго отсроченныхъ свадебъ!
— A вдь просвщеніе-то, которое вы обожествляли, совсмъ не божество. Оно — злой духъ, грозный идолъ, Молохъ. Жертвы и слезы ваши оно приняло, a воздаянія себ за нихъ не ждите!
Можно съ увренностью предсказать, что, по крайней мр, треть изъ нын отвергнутыхъ высшимъ образованіемъ двушекъ погибла для него навсегда и уже никогда не придетъ вновь стучаться въ его ворота. Не по нежеланію, a по невозможности. Одн — потому, что падутъ духомъ отъ неудачи: стало быть, молъ, судьба моя такая! Другія — потому, что non bis in idem: однажды удалось побдить семью, a — въ другой разъ удастся ли, бабушка очень надвое говорила; да и нтъ силы для новой войны: и душа, и нервы поистратились, и смлость не та — особенно, посл пораженія-то y дверей института… Ибо — какъ вы думаете? — мало ли теперь на Руси семей, гд идетъ систематическое пиленіе неудачницъ:
— Что, молъ, ученая? Обожглась? То-то! Вишь чего захотла — умне родни быть! Какъ же! Не видали въ Питер такихъ! Вотъ и оборвалась, Полно дурить-то! Какая тамъ медицина? Выходи-ка лучше замужъ, благо Елпидифоръ Истукаріевичъ длаетъ теб честь — сватается. Прекраснйшій человкъ… и свжій какой: никто и не подумаетъ, что ему шестидесятый годъ, и онъ тридцать пять лтъ на служб! Выходи, Машенька, утшь насъ! По крайности, мать, отца успокоишь на старости лтъ и сама гнздо совьешь… Ахъ, хорошо свое гнздо!
Иной фанатикъ просвщенія, пожалуй, скажетъ:
— Что же длать? Отпадутъ, такъ и пусть отпадаютъ! Уходомъ своимъ он докажутъ только, что не серьезно и не глубоко рвались къ просвщенію и были бы въ области его лишь посредственными ремесленницами, малодушною чернью. Истинно вдохновенныя труженицы, женщины призванія, не полнятся приходить къ дверямъ института съ благородною настойчивостью изъ года въ годъ до тхъ поръ, пока не отверзется имъ. И, конечно, то будетъ цвтъ русскаго женскаго общества, избранницы, героини. А — что касается малодушной черни, такъ жалть ли, если она отхлынетъ отъ науки? Пусть ее себ сидитъ дома и прядетъ шерсть, къ удовольствію родителей, супруговъ, чадъ и домочадцевъ: коли это она предпочла тому, — тутъ, значить, и ея призваніе!
A по-моему, въ томъ-то и горе, что мы лишаемся этой «малодушной черни». Нужна она, чернь-то. Русская наука, русское образованіе ужасно аристократично по резулътатамъ: оно все создаетъ либо дирижеровъ, либо первыя скрипки, a оркестра-то y него и нту. Человкъ съ высшимъ образованіемъ въ Россіи — существо, возвышенное надъ общимъ уровнемъ, отмченное, во мнніи нашемъ, не только правомъ, но и обязанностью идти прямехонько ad astra, покуда силъ хватитъ. Такой взглядъ длаетъ честь нашему уважительному отношенію къ высшему образованію, но, въ практической сущности дла, онъ лишь подчеркиваетъ недостаточность его распространенія въ сред нашей. Не то истинное просвщеніе края, когда въ столицахъ его, какъ въ центральныхъ фокусахъ знанія, можно найти геніальныхъ врачей въ род Боткина, Захарьина, — но то, когда въ любомъ захолусть, въ случа недуга, вы найдете просто врача, чернорабочаго, но знающаго, опытнаго, дешеваго. Изъ героевъ, избранниковъ, вдохновляемыхъ призваніемъ, какъ выходили, такъ и будутъ выходить Захарьины и Боткины; a добросовстно практикующую, ремесленно медицинскую чернь — чернь и выдляетъ: чернь учащаяся, которая зубритъ лекціи да выдерживаетъ скучныя испытанія, утшая себя, что не боги же горшки обжигаютъ, авось выучуесь и себ на прокормъ и добрымъ людямъ на пользу.
Намъ, въ Россіи, по громадному ея пространству и населенію, медицинскіе чернорабочіе столь же необходимы, какъ Боткины и Захарьины, если еще не въ большей мр. A чернорабочія и того необходиме. Русская глушь ждетъ женской врачебной помощи жарче, чмъ всякой иной. За послдніе годы въ деревн, я неоднократно убждался, что крестьянство наше относится гораздо съ большимъ довріемъ къ медицинской помощи, исходящей отъ женщины, чмъ къ врачебнымъ познаніямъ мужчины. Врачъ для него прежде всего — чиновникъ, ваше благородіе: женщина-врачъ — тоже прежде всего — «болзная» лечащая барыня, съ которою можно попросту и по душамъ. Мн разсказывали и читать приходилось, будто въ иныхъ мстяностяхъ крестьяне женщинъ-врачей принимали дурно, не хотли y нихъ лечиться. Я думаю, что въ такихъ случаяхъ скоре всего сами женщины-врачи были виноваты, не сумвъ сразу поладить съ крестьянами, подчинить ихъ своему авторитету. Какъ можетъ крестьянинъ «принципіально» протестовать противъ женщинъ-врачей, когда любая помщица или дачница, балующаяся медициною, какъ любительница, по Флоринскому, — стоитъ ей удачно помочь хоть одному недужному, — быстро отбиваетъ больныхъ y докторовъ и фельдшеровъ земскихъ станцій? A женскія болзни, которыя деревенская баба несетъ къ доктору разв лишь посл того, какъ вовсе не стало мочи терпть, и продланы надъ несчастною уже вс знахарскія изуврства, ожесточившія и обострившія недугъ, и безъ того тяжкій? A нашъ мусульманскій Востокъ съ его гинекеями? A еврейство? A раскольничій міръ?
Намъ нужны не единицы, не десятки, даже не сотни женщинъ-врачей, a нужны ихъ тысячи. Намъ нужна женская медицина не какъ аристократически-научное сословіе, но какъ демократическая рабочая сила, цлительно разсянная въ стомилліонномъ народ, дурно питаемомъ, много работающемъ, мало зарабатывающемъ, много болящемъ. Массу можетъ породить только масса. И вотъ почему особеенно то жаль, что массу женскую отсылаютъ вспять. къ очагу и прялк, оставляя во храм науки лишь незначительное количество избранницъ. Очень можетъ быть, и давай имъ того Богъ, что изъ избранницъ этихъ выйдетъ на каждый курсъ по Захарьину и Боткину въ юбкахъ, но, признаюсь, было бы радостне узнать, что, хотя выпускъ не далъ еще ни одной Захарьиной и Боткиной, зато въ Царевококшайскъ уже похала съ него дльная Иванова, въ Белебей знающая
VI
Назарьева
Бдная К. В. Назарьева! Рано унесла ее смерть.
Я мало зналъ покойную, начавъ встрчаться съ нею нсколько чаще, лишь съ начала изданія «Россіи». Въ первые мсяцы нашей газеты въ редакціи нердко было можно видть скромную — всю въ черномъ — фигуру писательницы, съ оригинальною, коротко стриженою головою, съ желтоватымъ лицомъ, освщеннымъ безпокойными глазами, полными затаенной и нерадостной мысли. Это была Капитолина Валерьяновна Назарьева. Сотрудничество ея y насъ не сладилось. Ей хотлось писать маленькій фельетонъ, но, вопервыхъ, фельетоновъ y насъ было тогда хоть прудъ прудить, а, вовторыхъ, она — беллетристка по натур — совсмъ не умла писать фельетонъ, и мелко, бисерно написанныя странички ея рукописей читались вяло и сонливо. Больше успха имла Капитолина Валерьяновна, когда, работая въ «Сын Отечества», вела отдлъ маленькихъ morceaux o провинціи, подъ псевдонимомъ Н. Левинъ, хотя самостоятельности и яркости и здсь проявила немного. Не сплисъ мы и на счетъ большого романа, который A. B. хотла помстить въ «Россіи», — не по нежеланію редакціи пріобрсти y нея эту работу, a no невозможности втиснуть романъ въ содержаніе нашего фельетоннаго года.
— Не извиняйтесь ужъ! — съ горечью говорила она: — знаемъ мы васъ! Мужчин съ именемъ, небось, нашли бы мсто. A мы, женщины, несчастныя: всюду намъ — вторые номера. Работаешь-работаешь цлую жизнь, a нтъ теб хода впередъ. Такъ на второмъ номер и сиди до смерти.
— Вотъ, — слышалъ я отъ нея въ другой разъ — вы хоть откровенны: прямо признаетесь, что не любите нашего женскаго письма, считаете его своего рода литературнымъ made in Germany. Быть можетъ, вы и правы. Но согласитесь: можетъ ли быть иначе? Возьмемъ въ примръ меня. Я пишу давно, издала не одинъ десятокъ романовъ, множество повстей, разсказовъ, писала для театра. Имю литературное имя. На моихъ сочиненіяхъ сколько издателей нажилось. Но — въ конц-то концовъ — что же? Тотъ же вчыый пятакъ, пятакъ и пятакъ, и необходимость слпить изъ пятака три-четыре тысячи рублей въ годъ, нужныя, чтобы жить въ Петербург не вовсе бдно и поддерживать своихъ близкихъ. Такъ удивительно ли, что начиваешь расплываться въ made in Germany, топить въ ремесленныхъ строкахъ природный талантъ? И, при томъ, эта страшная неувренность въ заработк, эта всегдашняя готовность вашего брата, журналиста, отодвинуть насъ, женщинъ, на задній планъ. Легкое ли дло писать романъ, a — тмъ временемъ въ голов стучитъ мысль: куда я его дну? Здсь, положимъ, благосклонно примутъ, тамъ — съ удовольствіемъ возьмутъ «почитать». А вдругъ туда Чеховъ повсть дастъ? сюда Немяировичъ-Данченко романъ напишетъ? Ну, и получай, Калпитолина Валерьяновна, дтище свое обратно и неси его на какой-нибудь литературный погостъ, гд издатель-могильщикъ скупаетъ «имена» чуть не на фунты, по всу манускрипта. Рабство!.. Вы говорите: made in Germany. Да какъ же иначе-то? Вдь — помимо всякихъ психологій творчества, станьте-ка на почву экономическаго разсчета. Чтобы заработать рубль, Немировичу-Данченко нужно написать три-четыре строки, a мн двадцать. Стало быть, — опять-таки, оставляя въ сторон и размры талантовъ, и симпатію публики, и взгляды, — намъ, женщинамъ, чтобы жить литературою, наравн съ мужчинами, надо имть вшестеро, всемеро сильнйшую производительность, энергію, устойчивость труда. Васъ въ состояніи прокормить уже часъ работы въ сутки, трудиться больше — ваша добрая воля, a я, если не буду гнуть спивы надъ писъменнымъ столомъ съ утра до вечера, такъ и сыта не буду. Какъ же, при такихъ условіяхъ, не развестись женскому литературному made in Germany.
Соглашаясь съ замчаніями К. В., я, однако, указалъ ей на дорого оплачиваемый трудъ нкоторыхъ русскихъ женщинъ-писательницъ, напр., Смирновой, Микуличъ, произведенія которыхъ отнюдь не подходятъ и подъ уровень made in Germany.
— Да это не профессіоналки, это гастролерши, — возразила Назарьева, — он пишутъ полтора раза въ годъ и не отъ литературы получаютъ главныя средства къ жизни. Ахъ, если бы я имла возможность прожить нсколько лтъ, не нуждаясь въ литературномъ заработк, разсматривая его, лишь какъ прибавку къ доходу! Поврьте, что и я сумла бы отшлифовать нсколько повстей и разсказовъ, посл которыхъ строка моя ужъ, конечно, не въ пятачокъ бы цнилась. Вы посмотрите: какъ много изъ насъ, женщинъ, блистательно начинаютъ, и какъ мало хорошо продолжаютъ и кончаютъ. Это потому, что обыкновенно начинаемъ-то мы еще спокойными, сытыми дилеттантками, либо съ жалованьемъ супруга, либо съ попечительными папашею и мамашею за спиною, a продолжать-то и кончать приходится уже нищими профессіоналками, трепещущими за кусокъ хлба, изнывающими въ роковой конкурренціи и между собою, и съ мужскимъ трудомъ. Дама-писательница! дама-романистка! Сколько насмшекъ, сколько обиднаго снисхожденія!.. Тяжело, A. В.! И — что удивительнаго, если многія изъ насъ на корню вянутъ, a бываютъ и такія, что, стараясь облегчить себ трудъ, перерабатываются въ авантюристокъ печати, плагіаторшъ подъ шумокъ и т. д. Виновны, но заслуживаютъ снисхожденія. Не будемъ называть именъ, но одна изъ моихъ коллегъ, напр., чуть не половину раз сказовъ Мопассана передлала на русскіе нравы подъ своимъ именемъ. Переутомленная голова не работаетъ, сюжетовъ нтъ, a сть надо, и башмаки рваные: достань двадцать рублей, откуда хочешь, — стало быть, четыреста строкъ хоть роди да подай. Ну, и пошла переряживать «Mademoiselle Fifi» въ «Поручика Фифкина», a «Maison Tellier» въ «Заведеніе купчихи Телкиной». Снесетъ эти лохмотья въ какое-нибудь журнальное захолустье поневжественне, — точно перекрашенную собаку на рынокъ сведетъ. Получитъ деньги, — рада. A напечатаютъ разсказъ, — трясется недли дв, ни жива, ни мертва: уличатъ въ плагіат или нтъ? Господи! помоги, чтобы не уличили!.. Вотъ какой проклятый хлбъ! А Ю. — Капитолина Валерьяновна назвала очень извстное имя, — какія художественныя вещи привезла она съ собою, когда только что появилась въ Петербург изъ провинціи! Вдь ей Салтыковъ рукоплескалъ, Михайловскій пророчилъ, что она русскою Жоржъ-Зандъ будетъ. И что же теперь? Выбрасывала-выбрасывала строки, какъ машина, и дописалась до того, что даже русскую грамоту позабыла, слогъ потеряла, пишетъ: «Проходя мимо деревни, острые глаза незнакомца обрли въ расщелин мстности прелестную голубоглазую блондинку съ черными, какъ смоль, волосами»…