Женское нестроение
Шрифт:
— Но вдь это же парадоксы! — возразитъ мн читатель-оптимистъ, — софизмы Богъ знаетъ какой давности… Женщіна — вещь, женщина — кусокъ мяса, о которой вы говорите, осталась далеко за нами — во мрак теремовъ, гаремовъ, гинекеевъ. Мы возвысили семейное положеніе женщины. Мы создали вопросъ о женскомъ труд, выдвинули впередъ стремленіе къ женской равноправности…
Возвысили семейное положеніе женщины? Но она до сихъ поръ жена мужа своего фактически — лишь до тхъ поръ, пока онъ того хочетъ, и мать — воспитательница дтей своихъ — опять-таки, покуда только супругу угодно. Вы имете право любить, разлюбить, разстаться съ женою, наградивъ ее отдльнымъ паспортомъ и тмъ или другимъ денежыымъ содержаніемъ, можете оставить y нея дтей, отнять ихъ, можете вытребовать ее къ себ по этапу, — она безсильна отвтить вамъ подобною же мрою; она не властна даже въ личномъ обязательственномъ и имущественномъ своемъ прав, и, чтобы вексель жены хоть что-нибудь стоилъ, его долженъ украшать супружескій бланкъ. Это — разъ. A затмъ: чего стоитъ это мнимое возвышеніе женщины въ семь, при общественномъ курс, длающемъ, съ каждымъ годомъ, все боле и боле затруднительнымъ возникновеніе, поддержку и правильное существованіе семьи? Мы слышимъ всеобщій вопль: «жить нечмъ»! Видимъ, какъ недостатокъ средствъ разлагаетъ семью за семьею, какъ быстро растетъ въ брачной
Вы лишили своихъ женъ материнскаго ихъ предназначенія, a если жена — не мать, то она — по условіямъ мужевладычнаго строя — только либо предметъ вашего удовольствія, либо служанка, трудящаяся на васъ по домашней части. Вы не бьете ее, какъ били ваши предки, — да вдь и язычникъ-римлянинъ жены своей не билъ и обращался съ нею изысканно вжливо, въ то же время не считая, однако, ее за полнаго человка. Быть можетъ, она даже властвуетъ надъ вами, но властвуетъ не силою нравственнаго права «матери семейства», а по тому же закону, по которому васъ подчиняетъ себ излюбленная прихоть, пришедшаяся по вкусу игрушка. Въ обществахъ, гд семейныя права женщины стоятъ высоко, былъ бы немыслимъ тотъ настойчивый вопль о свобод развода, что гуломъ идегь по всмъ государствамъ Европы и громче всего едва-ли не y насъ въ Россіи, то тяготніе къ гражданскому браку, что замчается положительно во всхъ слояхъ, слагающихъ современную жизнь. Мужчины исписали сотни томовъ въ улику женъ, бросающихъ мужей своихъ, какъ перчатки, женъ — безсердечныхъ разорительницъ, кокотокъ семейнаго очага. Есть такія, множество ихъ, и правильно ихъ описываютъ. Но, правильно описывая, забываютъ ту истину, что не растетъ пшеница на незасянномъ пол… Мы вытснили изъ обихода нашего жену-мать, — такъ нечего и плакаться, что семейныя поля покрываются волчцами и терніями, пламя домашняго очага гаснетъ, и, во мрак и холод бездтныхъ и малодтныхъ супружествъ, бснуется отъ бездлья жена-кокотка, которая не заправская кокотка потому только, что — подходящаго случая покуда не выпало. A выпадетъ случай, — и станетъ, ничто же сумняшеся и никого не жаля.
Мы создали вопросъ о женскомъ труд и женской равноправности? Но опять — не условная ли это ложь? Не вопросъ ли это, поставленный въ пространств, даже безъ особыхъ стараній объ отвт? Увы! Если бы имлся хоть намекъ на послдній, исчезла бы сама собою и добрая половина вопроса о проституціи. Не думайте, что я стану говорить жалкія слова и рисовать избитыя сентиментальныя картины, какъ бдная, но честная двушка тщетно искала работы, чуть не умерла съ голоду, чуть не утопилась отъ безработицы и желанія остаться бдною, но честною, и какъ, все-таки, жажда жизни взяла свое и бросила ее въ гнусное лоно порока. Все это бываетъ, все это очень жалостно, но дло-то не въ томъ. Это — исключенія, это — аристократія падшихъ, это — орнаментъ порока, а суть-то — въ общей ихъ масс и заманчивомъ общемъ правил, ею властно руководящемъ. Властность же и заманчивость этого правила заключаются въ томъ, что въ нашемъ высококультурномъ обществ ни одинъ изъ видовъ честнаго труда, доступныхъ женщин, не даетъ такого щедраго, быстраго и легкаго заработка, какъ злйшій врагъ женскаго труда — развратъ. Награждая женщину самостоятельнымъ трудомъ, мы говоримъ ей чрезвычайно много красивыхъ словъ о сладости честно заработаннаго куска, затмъ любезно предлагаемъ:
— И вотъ вамъ, душенька, прелестная каторга: за 15 рублей въ мсяцъ вы будете работать ровно 15 часовъ въ сутки… Сколько счастья!
Всюду, пока, женскій трудъ — отбросъ мужского, черная, кропотливая и мучительно скучная работа, которой мы, мужчины, не беремъ по лни, высокомрію и потому, что есть возможность свалить ее на женскія плечи, за гроши, какіе мужчин получать «даже непристойно». Это — везд: въ банкахъ, въ папиросныхъ мастерскихъ, въ библіотекахъ, въ магазинахъ, на фабрикахъ, иа телеграф, на полевой уборк — всюду, отъ малаго до большого, гд трудъ мужской мшается съ трудомъ женскимъ.
Требуется съ женщины много, платится мало. Диво ли, что соблазнъ боле сладкой и сытой жизни отбиваетъ ее отъ труда и бросаетъ въ разрядъ «продажной красы»? О предпочтеніи перваго второй можно говорить справедливыя и хорошія слова съ утра до ночи. Ho y справедливыхъ и хорошихъ словъ есть одинъ огромный недостатокъ: какъ голосъ долга, они вс требуютъ отъ человка подвижничества во имя идеи. Подвижничество же массамъ не свойственно, но лишь единицамъ изъ массъ. Очень хорошо быть Виргиніей, но, если бы Виргиніи встрчались по двнадцати на дюжину, ихъ не заносили бы на скрижали исторіи, какъ поучительную рдкость. И — когда двочк лтъ 17–18 предоставляется выборъ между пятнадцатичасовою ежесуточною каторгою и паденіемъ, она обычно предпочитаетъ грхъ и сытую жизнь честному труду на житейской каторг. Одной Виргиніей въ спискахъ житейскихъ становится меньше, одной Катюшей Масловой — больше. Эти бдныя Катюши Масловы гибнутъ, какъ мотыльки на свч — сотнями, тысячами, тупо принимая свою гибель, какъ нчто роковое, неотмнное. Чтобы мотылекъ не летлъ на свчу, надо поставить между нимъ и ею надежный экранъ… Такой экранъ, говорятъ намъ, есть женскій трудъ, полноправный съ трудомъ мужчины. Прекрасно. Но сдлайте же трудъ этотъ и равноцннымъ труду мужчины, потому что иначе — экранъ дырявый, не заслоняетъ свчи. Если выхотите, чтобы женскій трудъ парализовалъ проституцію, сдлайте его хоть сколько-нибудь способнымъ не теряться въ сосдств съ нею своимъ безсильнымъ заработкомъ въ совершеннйшій мизеръ; a жизнь честной работницы сдлайте сыте и, слдовательно, завидне мишурной обстановки — «убогой роскоши наряда», достающейся въ удлъ продажнымъ женщинамъ. Если общество въ состояніи достигнуть такого блага, проституція погибнетъ сама собою; если нтъ, — то благожелательные и краснорчивые конгрессы противъ нея — не боле, какъ то самое бросаніе камешковъ въ воду, при коемъ Кузьма Прутковъ рекомендовалъ наблюдать круги, ими образуемые, «ибо иначе иной, пожалу, назоветъ такое занятіе пустою забавою»!
1899.
II
«Аглицкій милордъ»
По всмъ газетамъ прокатилась скандальнымъ громомъ, такъ называемая,
— И охота вамъ, гг. земцы, совать носъ не въ свое дло, заниматься амурными сплетнями и поднимать много шума изъ ничего. Выгоните вонъ эту распутную двчонку-шантажистку. Что она распутная, это, мм. гг., я полагаю, достаточно доказывается уже нагляднымъ несоотвтствіемъ фигуры ея съ данными ея званія; a что она шантажистка, съ ясностью явствуетъ изъ смлости ея имть какія-то претензіи на помощь и матеріальную поддержку со стороны почтеннаго человка, оказавшаго ей честь привести ее въ святое состояніе материнства. Вмсто того, чтобы безкорыстно довольствоваться тихими радостями такого состоянія и почитать его за нежданное и незаслуженное благословеніе небесъ, оиа алчетъ наживы, жаждетъ денегъ, требуетъ причитающагося ей содержанія и, лишенная такового, дерзаетъ плакать. жаловаться, проклинать, безпокоя своими кляузами ваше высокопочтенное собраніе. Не вступаться за нее должны вы, мм. гг., но благодарить меяя за то, что я избавилъ васъ отъ нея и не позволилъ ей запятнать очевидностью своего позора цломудренную репутацію вашихъ учрежденій. Для сего. мм. гг., я не пощадилъ ни нжной прихоти своей къ этой порочной особ, - ибо, со всею откровенностью чистаго сердца, долженъ сознаться: она, дйствителъно, была моею любовницею, — ни родительскаго инстинкта, — ибо, съ тмъ же чистосердечіемъ, не позволяю себ отрицать: будущій ребенокъ ея — мой ребенокъ. Я Брутъ, мм. гг., и даже больше Брута. Не велика штука покарать порокъ, отрубивъ головы взрослымъ негодяямъ-сыновьямъ, на то y человка и голова, чтобы рубить ее по мр надобности, — я же покаралъ родственный мн порокъ, еще не родившійся, въ утроб его покаралъ! Итакъ — пустъ негодница идетъ въ родовспомогательное заведеніе или, куда ей угодно, a я, во всемъ сіяніи своего служебнаго безпристрастія, во всемъ величіи исполненнаго предъ обществомъ долга, да повлекусь вами въ храмъ славы и да украшусь гражданскимъ внкомъ… «за любострастіе и жестокость!» A засимъ индидентъ исчерпанъ. Объявляется переходъ къ очереднымъ дламъ.
Продлка «аглицкаго милорда», встрченная повсемстнымъ и единодушнымъ негодованіемъ, подала, однако, къ крайнему сожалнію, нкоторымъ, враждебнымъ земскому началу, органамъ печати и частнымъ лицамъ поводъ швырнуть въ ненавистныя имъ учрежденія обидные и неправо злорадные упреки:
— Вотъ ваше земство! вотъ ваши излюбленные люди! Вотъ вамъ общественные избранники!
Я такъ полагаю, что этотъ торжествующій крикъ — глупый крикъ. Полагаю также, что, съ другой стороны, неумны и крики тхъ, кто, въ преувеличенномъ стараніи отстаивать репутацію земцевъ, — не замчая, что она вовсе не требуетъ защиты, — кляяутся и ратятся, будто бекетовскій случай — явленіе единичное, исключительное, баснословное. Это тоже неправда. Бывало все! да! всякое бывало!.. — какъ говоритъ раввинъ Бенъ-Акиба. «Во всякой семь не безъ урода», — имются, понятное дло, уроды и въ огромной земской семь. Но обобщать дикости аглицкихъ милордовъ въ постоянное и типическое явленіе, ехидно ставя его на счетъ не собственному ихъ распутству, a общему земскому распорядку, въ состояніи разв лишь такъ называемая суздальская критика. Милорды — милордами, a земство — земствомъ. И праведникъ, сказываютъ, по семи разъ на денъ падаетъ, a въ земств, какъ и въ другихъ общественныхъ учрежденіяхъ, не все же апостолы сидятъ. И если попадаютъ въ среду земскую жестоковыйные аглицкіе милорды, со всею присущею имъ склонностью не по поступкамъ поступать, то ужасаясь этой склонности, нечего, однако, сваливать грхъ съ больной головы на здоровую. Нечего восклицать:
— Ну, и земщина наша!
Когда гораздо проще и справедливе можно и должно воскликнуть:
— Однако, и милордъ!
Разумется, земство учреждаетъ школы не для развращенія обучающихъ въ нихъ наставницъ — этого и глупйшій изъ враговъ земства сказать не посметъ, — a для просвщенія народнаго. И дв непримиримо противоположныя цли эти могутъ быть перетасованы лишь тамъ, гд во глав школъ вдругъ, откуда ни хвать, по щучьему велнью, по невсть чьему прошенью, возьметъ, да и выплыветъ «аглицкій милордъ», во вкус г. Бекетова.
Милорды эти — отрыжка того добраго стараго времени, когда, по словамъ незабвеннаго майора Горбылева, губерніи наши «странами волшебствъ были: на каждой верст по Арапову да по Загоскину сидло, a черезъ десять верстъ для разнообразія, Бекетовы были разсыпаны». Пора была, дворянская пора! Что жъ ныншній г. Бекетовъ? Онъ — ничего, по этик «страны волшебствъ» мужчина хоть куда, и все несчастіе его — лишь въ томъ, что онъ опоздалъ родиться лтъ на сорокъ, и что страна волшебствъ за срокъ этотъ успла утратить значительную долю своей крпостной фаятастичносги. Съ этимъ великолпнымъ чувствомъ собственнаго достоинства и глубокой убжденности въ мужскомъ своемъ прав на безнаказанный грхъ, съ этимъ бездушнымъ презрніемъ къ неровн, сдлавшейся его жертвою, съ этою ледяною невозмутимостью совсти, съ этою наивно-откровенною готовностью, въ любой моментъ, во имя своего похотливаго каприза, сковать чужое несчастіе, — казанско-аглицкій милордъ — вылитый портретъ прекрасныхъ господчиковъ пятидесятыхъ годовъ, которыхъ смшно рекомендовалъ тогдашній юмористъ: