Биография Бога: Все, что человечество успело узнать
Шрифт:
Уже в первые десять лет первые два предсказания блестяще подтвердились, а третье подтвердилось лишь в 1960-е годы: не было научной аппаратуры, чтобы сделать соответствующие измерения.
В принципе, Эйнштейна можно было опровергнуть. Впрочем, его самого это не беспокоило. Однажды его спросили, что будет, если его теории не подтвердятся в лаборатории. Он ответил: «Тем хуже для экспериментов. Теория правильна!» Значит, научная теория не зависела целиком от логических рассуждений и расчетов: интуиция и чувство красоты также играли свою роль.
В течение этих сорока лет физики работали, исходя из правоты теории относительности. Выражаясь религиозным языком, они в нее «уверовали». И усилия их вознаградились, когда появилась новая спектроскопическая аппаратура, и стало ясно, что Эйнштейн был прав. В науке, как и в теологии, можно идти вперед, оперируя недоказанными идеями. На практике это может работать.
Научная революция 1920-х годов явно повлияла на Карла Поппера. В своем знаменитом труде «Логика и рост научного знания» (1934) он позитивно высказался о рациональности науки, ее приверженности тщательным проверкам иНовая наука уже не чужда мистическому изумлению и тайне.
Схожие ощущения были у Эйнштейна. Новая наука уже не чужда мистическому изумлению и тайне. Эйнштейн объяснял:
Самое прекрасное чувство, которое мы можем испытать в жизни, это чувство таинственного. Оно есть источник всякого подлинного искусства и науки. Человек, которому оно незнакомо, все равно, что мертвый. Знать, что недоступное нам подлинно существует, проявляясь как высшая мудрость и сияющая красота, которую наши слабые возможности способны постичь лишь в самых ее примитивных формах – это знание, это чувство представляет собой центр подлинной религиозности. В этом и только в этом смысле я отношусь к числу религиозных людей. [913]
Эйнштейн не разделял концепцию личностного Бога, какая была присуща Новому времени. Однако многие из богословов прошлого – Ориген и каппадокийцы, Дионисий и Фома Аквинский – его бы поняли.
Не все бросили поиск несомненного. В 1920-е годы в Вене группа философов собиралась для обсуждения, в числе прочего, воззрений австрийского математика Людвига Витгенштейна (1889—1951). В своем исключительно сложном «Логико-философском трактате» (1921) он показывал, сколь тщетно говорить об идеях, которые лежат за пределами ясных фактов, основанных на эмпирических данных. «О чем невозможно говорить, о том следует молчать», – гласят его знаменитые слова. [914] Вполне можно сказать: «Идет дождь», ибо это утверждение легко можно проверить. Однако бессмысленно обсуждать вещи гипотетические и невыразимые – в философии, этике, эстетике, логике, математике, – поэтому этот тип дискурса должен быть оставлен. Верный своим принципам, Витгенштейн предпочел в 1918 году университетским стенам преподавание в деревенской школе и лишь в конце 1920-х годов вернулся к философии, заняв место профессора Кембриджского университета.
Венский кружок соглашался, что осмысленные утверждения можно делать лишь о вещах, которые можно испытать и проверить чувственным опытом, а потому естественные науки – единственный надежный источник знания. [915] Эмоциональный язык не имеет смысла, поскольку предназначен лишь пробудить чувства или вдохновить к действию, а доказательству не поддается. И конечно, понятие «Бога» бессмысленно: более того, некогерентными позициями являются даже атеизм и агностицизм, поскольку лишены ясного предметного содержания. [916] Подобно другим интеллектуалам своего времени, логические позитивисты (так впоследствии называли этих философов) пытались вернуться к нередуцируемым основам. В их строгости также просматривалась нетерпимая сторона Нового времени, характерная и для других видов фундаментализма. Столь узкое понимание истины предполагало огульное отвержение гуманитарных дисциплин и отказ прислушиваться к любой альтернативной точке зрения. [917] Все-таки люди всегда задавались вопросами, на которые невозможен окончательный ответ: размышления о красоте, нравственности и страдании – существенная часть человеческой жизни. Неудивительно, что априорный отказ считаться с ними воспринимается многими мыслителями не только как спесь, но и как утопия.
На пятидесятнических богослужениях люди впадали в транс. Им казалось, что они летают, что их тела тают от неизреченной радости. Они видели в воздухе яркие полоски света и падали ниц под бременем осиявшей их славы.
На другом конце интеллектуального спектра возник своего рода христианский позитивизм, стихийное восстание против современного рационализма. 9 апреля 1906 года первая конгрегация пятидесятников в небольшом доме в Лос-Анджелесе пережила опыт, который восприняла как нисхождение Святого Духа. Эти христиане были уверены, что с ними случилось то же самое, что и с апостолами в еврейский праздник Пятидесятницы, когда божественное присутствие обнаружило себя в языках пламени и даровало способность говорить на необычных языках. [918] В своей глоссолалии пятидесятники видели возвращение к чему-то очень
В каком-то смысле это была искаженная версия апофатической духовности: пятидесятники обращались к Богу, который находится за пределами обыденной речи. Однако классическая апофатика Оригена, Григория Нисского, Августина, Дионисия Ареопагита, Бонавентуры, Фомы Аквинского и Майстера Экхарта с подозрением относилась к подобному опыту. На пятидесятнических богослужениях люди впадали в транс. Им казалось, что они летают, что их тела тают от неизреченной радости. Они видели в воздухе яркие полоски света и падали ниц под бременем осиявшей их славы. [921] Это была форма позитивизма, поскольку пятидесятники основывали свою веру на чувственном опыте. [922] Однако широчайший успех этого типа веры отражал массовое недовольство современным рациональным этосом. То были времена, когда у людей начали возникать серьезные сомнения в науке и технологии, показавшим свой смертельный потенциал в Первую мировую войну. Отчасти пятидесятничество представляло собой и реакцию на консервативное христианство, которое пыталось сделать свою веру, основанную на Библии, полностью разумной и научной.
А.Диксон, один из отцов–основателей протестантского фундаментализма, объяснял в 1920 году: «Я христианин, поскольку я человек думающий, поскольку я ученый и рационалист». Его вера опиралась на «точные наблюдения и правильное мышление». Доктрины – это не богословские размышления, а факты. [923] Евангельские христиане никак не могли расстаться с идеалом абсолютной уверенности, покоящейся на научном наблюдении. Однако положительное доказательство своих верований находили и фундаменталисты: в опыте «рождения свыше», исцелениях через веру и горячем эмоциональном убеждении. За почти вызывающим рационализмом Диксона стоит, возможно, скрытый страх. После Первой мировой войны консервативное протестантство в США стали посещать страхи. Многие христиане верили, что жестокая битва на Сомме и битва за Пашендаль суть сражения, которые, согласно Священному Писанию, предваряют последние дни. Многие ощущали себя на переднем крае апокалиптической войны с сатаной. Пропагандистские истории о немецких зверствах казались ясным доказательством, что идет борьба с нацией, породившей высшую критику. [924] Однако столь же они не доверяли и демократии: разве не подобные идеи довели до «охлократии» и «красной республики» в России после атеистической большевистской революции 1917 года? [925] Эти американские христиане уже не видели во Христе любящего Спасителя. Как возвестил известный консервативный пастор Исаак Халдеманн, Христос в Апокалипсисе «приходит как Тот, Кто не ищет больше ни дружбы, ни любви… Он нисходит, дабы пролить кровь человеческую». [926]
Каждое известное мне фундаменталистское движение в иудаизме, христианстве и исламе коренится в глубоком страхе. [927] Настроения, которые сеяли Диксон и его протестантские коллеги, отражали нездоровую обстановку послевоенного периода. Они пытались защитить традицию, но делали это крайне неудачным образом. Впрочем, одно к одному: конфликт так и остался бы в их беспокойном уме, если бы более свободомыслящие протестанты не начали на них нападать. Либералов шокировали апокалиптические фантазии консерваторов. И ладно бы они ограничились критикой с библейских и доктринальных позиций, – так нет, стали бить ниже пояса. Такие вещи недопустимы, хотя понять людей можно: недавно закончилась война, страна пережила травму, нервы были на взводе. Было желание как-то выпустить накопившийся гнев и возмущение.
Важно понять: фундаментализм – иудейский, христианский, мусульманский – почти всегда начинается как попытка защититься, как ответ на поведение единоверцев или соотечественников, которое воспринимается как враждебное. В 1917 году, в особенно мрачный период войны, либеральные теологи с богословского факультета Чикагского университета не нашли ничего лучшего, как открыть кампанию в прессе против Библейского института Мооди, расположенного в другой части города. [928] Они заявили, что сторонники буквального толкования Библии проплачены немцами, да еще сравнили их с большевиками-атеистами! Журнал Christian Register назвал их богословие «самой поразительной умственной аберрацией в религиозной мысли». [929] Консерваторы ответили «око за око»: это из-за либералов Америка отстает в гонке вооружений, [930] и именно они сотрудничают с немцами, а между тем высшая критика, столь дорогая либеральному сердцу, вызвала крушение ценностей в Германии. [931] Десятилетиями высшая критика была окружена ореолом зла. И, к сожалению, такие огульные, далекие от беспристрастности, обвинения характерны для фундаменталистских движений.
В 1919 году Диксон, Ройбен Торри и Уильям Райли официально учредили Всемирную ассоциацию христианских фундаменталистов для борьбы за выживание христианства и мира. В том же году на съезде Северной баптистской конвенции Куртис Ли Льюис определил «фундаменталистов» как христиан, которые пытаются отвоевать территории, захваченные антихристом, и «ведут генеральное сражение за основы ( fundamentals ) веры». [932] Движение ширилось. Три года спустя фундаменталисты уже заправляли в большинстве протестантских деноминаций. Но затем они увлеклись новой кампанией, которая несколько десятилетий навлекала на них дурную славу.