Герои, почитание героев и героическое в истории

Карлейль Томас

Но то, что достойного Правителя могли разыскать под такой личиной, узнать и извлечь из-под нее, – не представляет ли это, во всяком случае, удивительного доказательства, какие политические и общественные способности – даже скажем больше: какая глубина и богатство истинной общественной жизненности жили в эти отдаленные варварские времена? Вот он найден, с двумя шиллингами самое большее в кармане и с кожаной сумкой на шее. Бредущий по большой дороге с перекинутыми через руку полами рясы. Они думают, что он тем не менее истинный Правитель, и он доказывает, что это так и есть. Братья, не нуждаемся ли и мы в нахождении истинных Правителей или с нас будет всегда довольно лжеправителей? То были глупые, суеверные тупицы, – эти Монахи; мы же – просвещенные, Десятифунтовые Избиратели без налога на знание. Где, говорю я, наши находки, превосходящие те, подобные им или хотя бы только с ними сравнимые? У нас тоже есть глаза, по крайней мере мы должны их иметь. У нас есть общественные

собрания, телескопы. У нас есть свет, свет факелов или свет ночников просвещенной свободной Прессы, горящий и прыгающий повсюду, как бы во всеобщей пляске факелов, – опаляющий вам усы, в то время как вы проходите по общественным дорогам, в городе и деревне. Великие души, истинные Правители скрываются и теперь, как и тогда, под всевозможными личинами. Такие телескопы, такое освещение и – такое открытие! Отчего это происходит, говорю я, отчего это происходит? Разве это не плачевно, разве это даже, в некотором смысле, не поразительно?

Увы, недостаток этот, как нам постоянно приходится снова и снова утверждать, – есть менее недостаток в телескопах, чем недостаток в некотором зрении. У этих суеверных тупиц XII века не было телескопов. Но у них были еще глаза. У них не было баллотировочных ящиков, а одно только почитание Достойного, отвращение от Недостойного. Это бывает у всех варваров. Так, господин Сэл сообщает мне, что старинные Арабские Племена имели обыкновение собираться в самое веселое gaudeamus⁴³, петь, жечь потешные огни, плести венки, торжественно благодарить богов, когда и среди их племени также появлялся Поэт. И поистине, они имели к тому основания. Ибо, что более полезное, я уже не говорю – благородное и небесное, могут ниспослать боги, оказывая свою высшую милость какому-нибудь Племени и Народу во всякие времена и при всяких обстоятельствах? Я объявляю тебе, мой огорченный, оседланный Шарлатаном брат, вопреки всякому твоему удивлению, – что это весьма плачевно. Мы, Англичане, находим Поэта, мужа наиболее благородного, какой только появлялся где бы то ни было под Солнцем за последние сто лет, если не больше, – а зажигаем ли мы потешные огни, благодарим ли мы богов? Нисколько. Обдумав хорошо, мы посылаем этого мужа мерить пивные бочки в городе Демфрисе, а сами мы хвастаемся «покровительством гению».

«Гений», «Поэт» – знаем ли мы, что означают эти слова? Вдохновенная душа, еще раз дарованная нам прямо из великого огненного центра Природы, дабы видеть Истину, высказывать ее и творить ее. Священный голос самой Природы, еще раз услышанный сквозь мрачную, безграничную стихию слухов и ханжества, болтовни и трусости, среди которых одичалая Земля, почти гибнущая, сбилась с пути. Послушайте еще раз, вы, одичалые, отуманенные смертные! Прислушайтесь еще раз к голосу из внутреннего Моря света и Моря пламени, из самого сердца Природы и Истины! Познайте Факт вашего существования, что оно есть, отвергните личину его, то, что оно не есть, и, познав, творите, и да благо вам будет!

Георг III есть защитник чего-то, что мы в настоящее время называем «Верой». Георг III есть главный возничий Судеб Англии, дабы провести их сквозь пучину Французских Революций, Американских войн за Независимость; а Роберт Бернс – меряльщик пива в Демфрисе. Это – Илиада в ореховой скорлупе. Облик мира, склоняющегося ныне к разрушению, доведенного ныне до судорог и предсмертных мук, весь обрисован одним этим фактом, – и не он вызывает удивление, а лишь я – тем, что удивлен им. Плод долгих веков узаконенного Холопства, узаконенного вполне, как бы до степени Закона Природы. Поклонение одежде и поклонение шарлатанству; вполне узаконенное Холопство, которому придется снова раззакониваться, – и знает Бог, со сколь большими затруднениями!

Аббат Самсон нашел Монастырь весь в разгроме, ибо дождь хлестал в него, материальный дождь и метафорический, со всех стран света. Вильгельм Ризничий проводит ночи в пьянстве. Наши кладовые дошли до полной скудости. Евреи-гарпии и разные бесчестные твари – наши поставщики; в нашей корзине нет хлеба. Старухи со своими веретенами набрасываются на удрученного Келаря с пронзительным Чартизмом. «Вы не можете сделать шага из-за ограды без того, чтобы Евреи и Христиане не бросались на вас с неоплаченными векселями», ибо долги, по-видимому, так же безграничны, как Национальный Долг Англии. В продолжение четырех лет наш новый Владыка Аббат ни разу не выходил за ограду без того, чтобы кредиторы Евреи и Христиане и всякого рода кредиторы не окружили его, доводя его до полного отчаяния. Наш Приор небрежен; наши Келари, должностные лица небрежны; наши монахи небрежны; кто не небрежен? Противостань этому, Самсон; ты один здесь, чтобы противостать этому. Твоя задача – противостать этому и бороться с этим и умереть или убить это. Да будет милость Господня над тобою!

К нашему антикварному интересу к бедному Джоселину и его Монастырю, весь облик существования которых, строй мыслей, речи, деятельности так забыт, странен, так давно исчез, присоединяется теперь мягкое сияние человеческого интереса к Аббату Самсону. Истинное удовольствие, как при виде человеческой работы,

особенно работы управления, которая есть высшая доступная человеку работа, исполненной хорошо. Аббат Самсон не имеет опыта в управлении. Он не прошел ученичества в ремесле управления, – увы! Лишь самое трудное ученичество в ремесле повиновения. «Он никогда не налагал ни в каком суде vadium или plegium⁴⁴, – говорит Джоселин, – едва ли он даже видел какой-нибудь суд, прежде чем был призван председательствовать в нем. Но удивительно, – продолжает Джоселин, – как скоро он научился деловым приемам и сделался во всякого рода делах опытнее других». Из многих лиц, предлагавших ему свою службу, он удержал одного Рыцаря, искусного во взимании vadia и plegia, и через год был сам уже в этом очень искусен. А там, мало-помалу, Папа назначает его в некоторых случаях Третейским судьей, а Король – одним из своих новых Окружных Судей. Слышали, как раз сановник Осберт говорил о нем: «Этот Аббат – один из наиболее проницательных у вас, disputator est⁴⁵. Если он пойдет дальше, как начинает, то он заткнет у нас за пояс любого законника!»

Почему же нет? Что может устранить этого Самсона от управления? В нем есть нечто, что далеко превосходит всякое ученичество. В самом человеке существует образец управления, нечто, чем можно управлять! В нем существует сердечное отвращение от всего бессвязного, малодушного, неправдивого, т. е. хаотичного, неуправленного, что Дьяволово, а не Божье. Человек такого рода не может не управлять! Он носит в себе живой идеал правителя и непрестанную потребность борьбы, чтобы раскрыть его в себе. Ни Дьяволу, ни Хаосу не будет он служить ни за какое вознаграждение. Нет, этот человек есть прирожденный слуга Иного, чем они. Увы, как мало значит всякое ученичество, если в самом вашем правителе имеется то, что можно назвать бессилием в управлении. Бессилие – общие серые сумерки, освещаемые образами условности, парламентских традиций, подсчета голосов, избирательных фондов, руководящих статей; все это, несмотря ни на какую лисью быстроту и ловкость, – очень немного!

Но в самом деле, что говорим мы: ученичество? Разве этот Самсон не прошел по-своему очень хорошего ученичества управления, а именно – труднейшего рабского ученичества повиновения? Странствуйте в этом мире без других друзей в нем, кроме Бога и св. Эдмунда, и вы или свалитесь в канаву, или же научитесь очень многому. Научиться повиновению – есть основание искусства управления. Сколь многому научилось бы Светлейшее Высочество, если бы оно постранствовало по свету с кружкой для воды и с пустым мешком (sine omni expensa)! И, после своего победоносного возвращения, село бы не за газетные статьи, не перед иллюминацией города, а у подножия Раки св. Эдмунда, в кандалах, на хлеб и на воду! Кто не может быть слугою многих, тот никогда не будет господином, истинным руководителем и освободителем многих – вот в чем смысл истинного господства. Не было ли в Монашеской жизни необыкновенных «политических способностей», если и недоступных нам для подражания, то, во всяком случае, завидных? О, Небо! Если бы Герцогу Логвуду⁴⁶, роскошно катящемуся теперь к своему месту среди Коллективной Мудрости, пришлось хоть когда-нибудь самому ежедневно попахать за семь с половиной шиллингов в неделю и «без пособия на воле»! Какой свет, не исчерпываемый ни логикой, ни статистикой, ни арифметикой, бросило бы это для него на многие вещи⁴⁷!

…Бесспорно, справедливый гражданин имеет указания от Бога и собственной Души, всех молчаливых и членораздельных голосов мира, делать все, что зависит от него, для помощи бедному тупице-шарлатану и миру, который стонет под ним. Спеши скорее, помогай ему хотя бы тем, чтобы удалить его! Ибо все уже стало так ветхо, так сухо, так легко воспламеняемо; а он более разрушителен, чем пожар. Направь его по крайней мере вниз, строго ограничь его очагом; тогда он перестанет быть пожаром; он сделается более или менее полезным, как кухонный огонь. Огонь – лучший из слуг; но что за господин! Эта бедная тупица также рождена для какого-нибудь употребления: зачем же, возвышая ее до господства, хотите вы сделать из нее пожар, бедствие для прихода или бедствие для мира?

Святой Эдмунд

Аббат Самсон выстроил много полезных, много благочестивых зданий: жилища, церкви, церковные колокольни, житницы. Все это теперь разрушилось и исчезло, но, пока стояло, приносило пользу. Он выстроил и обеспечил «Бебуэлльскую Больницу»; «удобные дома для Сент-Эдмундсберийских школ». Много крыш, некогда «покрытых тростником», помог он «покрыть черепицей»; или, если это были церкви, то, может быть, и «свинцом». Ибо все разрушенное или неполное, здание или что-нибудь другое, было бельмом на глазу для этого мужа. Мы видели, как его «большая башня св. Эдмунда» или по крайней мере ее стропила и балки лежали срезанные и помеченные в Эльмсетском Лесу. Заменять сгораемую, разрушающуюся тростниковую крышу черепицей или свинцом и обращать вещественный, а еще более – нравственный хлам в нечто стройное, непроницаемое для дождя, – какое наслаждение для Самсона!