Герои, почитание героев и героическое в истории
Шрифт:
Как приятно видеть его коренастую фигуру, этого толстокожего Человека Практики, по-видимому, бесчувственного, может быть, сурового, почти тупого, – когда сопоставишь его с каким-нибудь легким, ловким Человеком Теории, который весь вооружен ясной логикой и всегда способен на ваше «Почему?» ответить: «Потому!» Не правда ли, ловкий Человек Теории, такой легкий в Движениях, ясный в речах, с хорошо натянутым луком и с колчаном, полным стрел-аргументов, – ведь он, наверное, всегда подстрелит дичь, пронзит вопросом самое сердце, – всегда будет торжествовать, согласно тому, как он это обещает? К вашему удивлению, чаще всего оказывается, что «Нет»! Бесчувственная Практичность с нахмуренными бровями, толстой подошвой без логических речей, преимущественно молчащая, лишь иногда только тихо ворчащая или хрюкающая, она имеет в себе то, что превосходит все логические речи: Совпадение с Невысказанным. То, что может быть высказано, лежит поверх нее, как наружная пленка или внешняя кожа может быть ее и не ее. Но то, что может быть сделано, проникает внутрь, до центра Вселенной, – здесь-то вы ее найдете!
Грубый Бриндли мало говорит от себя. Грубый Бриндли, когда перед ним накапливаются затруднения, «обыкновенно» удаляется молча «в свою постель», – удаляется «иногда на три дня подряд в свою постель, чтобы иметь возможность быть там в совершенном уединении» и обсуждать в своей грубой голове,
Из всех Народов мира в настоящее время Англичане – самые глупые в разговоре, самые мудрые в действии. Они, говорю я, точно немой Народ, который не умеет разговаривать и никогда не разговаривал, несмотря на Шекспира и Мильтона, которые показывают, какая в нем все-таки скрывается возможность!
О, мистер Булл81! Я смотрю на твое угрюмое лицо со смесью жалости и смеха, но также с удивлением и уважением. Ты не жалуешься, мой достославный друг; и все-таки я думаю, что сердце твое полно печали, невысказанной грусти, серьезности – глубокая меланхолия (как некоторые утверждают) есть основание твоего существа. Бессознательно, ибо ты ни о чем не говоришь, эта великая Вселенная в твоих глазах велика. Не отдаваясь спокойно течению, а плывя с настойчивым усилием, прокладываешь ты свой путь. Богини судьбы поют о тебе, что тебя неоднократно будут признавать ослом и глупым волом, и ты с божественным равнодушием поверишь в это. Мой друг, все это неправда, и ничто никогда не было более ложно в смысле факта! Ты из тех великих, величие которых маленький прохожий не замечает. Самая твоя глупость мудрее, чем их мудрость. Великая vis inertiae82 скрывается в тебе! Сколь много великих качеств, неизвестных мелким людям. Одна Природа знает тебя и признает твое величие и силу: твой Эпос, не выраженный словами, написан огромными буквами на поверхности нашей Планеты, – молы, торговля хлопком, железные дороги, флоты и города, Индийские Империи, Америки, Новые Голландии – все это может быть прочтено сквозь всю Солнечную Систему!
Но также и молчаливые Русские, как я сказал, они, выравнивающие всю дикую Азию и дикую Европу в военный строй и ряд, – страшное, но до сих пор удающееся предприятие, – они еще более немы. Древние Римляне также не умели говорить в течение многих столетий, – пока мир не стал их собственностью. А столь много говорившие Греки, когда истратили все стрелы своей логики, были поглощены и уничтожены. Стрелы логики, какими ничтожными отскакивали они от несокрушимых толстокожих фактов! Фактов, которые могли быть сокрушены только действительной силой Римских мышц! – Что до меня, то в наши громкоболтающие дни я тем глубже уважаю все Молчаливое. Великое Молчание Римлян! – да, оно величайшее изо всех, ибо разве оно не подобно молчанию богов! Даже Пошлость, Глупость, которые могут молчать, – даже и они сравнительно почтенны! «Талант молчания» – наш основной талант. Великая честь тому, чей Эпос есть мелодичная «Илиада» в гекзаметрах; не пустозвонная Лже – «Илиада», в которой нет ничего истинного, кроме одних гекзаметров и форм. Но еще большая честь тому, чей Эпос есть могучая Держава, постепенно созданная, могучие ряды героических Дел, – могучая Победа над Хаосом. Такому Эпосу, в то время как он сам себя пел, придали форму и должны были придать ее, вселяясь в него, «Вечные Мелодии». Относительно этого Эпоса нельзя ошибиться. Дела больше Слов. В Делах есть жизнь, немая, но несомненная, и они растут, как живые деревья, плодовые деревья; они населяют пустоту Времени, делают его зеленым и придают ему пену. Зачем дуб стал бы логически доказывать, что он может расти и будет расти? Посадите его, испробуйте его; дары прилежного, рассудительного уподобления и выделения, развития и сопротивления, сила роста, – эти дары тогда сами выкажут себя. Мой глубокоуважаемый, достославный, крайне нечленораздельный мистер Булл!
Попросите Булла высказать о чем-нибудь его мнение, очень часто сила тупости не может идти дальше. Вы умолкнете, не веря себе, как перед пошлостью, граничащей с бесконечностью. Его Церковность, Диссентерство83, Пюзеизм, Бентамизм, Школьная Философия, Модная Литература не имеют себе подобных в этом мире. Предсказание богинь судьбы исполнилось: вы называете его волом и ослом. Но приставьте его к делу: почтенный человек! Мысль, им высказанная, почти равняется нулю. Девять десятых ее – очевидная бессмыслица; но мысль, им не высказанная, его внутреннее молчаливое чувство того, что истинно, соответствует факту, может быть сделано и не может быть сделано, – все это поищет равного себе в мире. Необыкновенный работник! Неодолимый в борьбе против болот, гор, препятствий, беспорядка, нецивилизации, всюду побеждающий беспорядок, оставляющий его за собой как систему и порядок. Он «удаляется в постель на три дня» и соображает! Но вместе с тем как он ни глуп, наш дорогой Джон, – он все-таки, после бесконечных спотыканий и неисчислимых пошлостей, сказанных с пустых бочонков и парламентских скамей, – он все-таки непременно придет в конце концов к чему-то вроде верного заключения. Вы можете быть уверены, что его уклонения или спотыкания, через года или века, окончатся устойчивым равновесием. Устойчивым равновесием, говорю я, с самым низким центром тяжести – не неустойчивым, с центром тяжести очень высоким, я видел, как это делали более проворные люди! Ибо, в самом деле, попробуй только побольше уклоняться и спотыкаться, и ты избежишь этой наихудшей ошибки, то есть поместить твой центр тяжести как можно выше. Твой центр тяжести непременно опустится как можно ниже и там и останется. Если медленность, то, что мы, в нашем нетерпении, называем «глупостью», есть цена превосходства устойчивого равновесия над неустойчивым, – будем ли мы ворчать на некоторую медленность? Не менее великолепным свойством Булла является, в конце концов, и то, что он остается нечувствительным к логике. Он не уступает в течение долгого времени, десяти лет и более, как то было в случае Хлебных законов, после того, как уже все доказательства и тени доказательств
Булл – прирожденный Консерватор. И за это я также невыразимо уважаю его. Все великие Народы консервативны. Они туго верят новшествам, терпеливо переносят многие временные заблуждения; глубоко и навсегда уверены в величии, которое есть в Законе и в Обычаях, некогда торжественно установленных и издавна признанных справедливыми и окончательными. Верно, о Радикальный Реформатор, – нет Обычая, который, собственно говоря, был бы окончательным, – ни одного. И тем не менее ты видишь Обычаи, которые во всех цивилизованных странах считаются окончательными; и даже, под Древнеримским названием Mores, считаются Моралью, Добродетелью, Законами Самого Бога. Таково, уверяю тебя, немалое число из них, таковыми были они некогда почти все. И я чрезвычайно уважаю этого положительного человека, – тупицу, ты скажешь. Да, но тупицу из хорошего материала, которая считает, что все «Обычаи, некогда торжественно признанные», суть окончательные, божественные и представляют собой правило, по которому человек может идти, ни в чем не сомневаясь и дальше не расспрашивая. Каковы были бы наши времена, если бы жизнь и торговля всех людей, во всех их частях, была бы еще проблемой, гипотетической задачей, имеющей быть разрешенной с помощью тяжеловесной Логики и Бэконовской Индукции84! Конторщик в Истчипе не может тратить времени на проверку своих Таблиц Готовых Расчетов. Он должен признать их проверенными, точными и бесспорными; или ведение им книг по Двойной Бухгалтерии остановится. «Где законченная Главная Книга?» – спрашивает Хозяин вечером. «Сэр, – отвечает тот, – я проверял Таблицы Готовых Расчетов и нашел кое-какие ошибки. Главная Кассовая Книга!» – Представьте себе что-нибудь подобное!
Правда, все основано на том, что ваши Таблицы Готовых Расчетов довольно правильны, что они – не невыносимо неправильны! Но положим, что Таблицы Готовых Расчетов привели к записям в вашей Кассовой Книге вроде следующих: «Кредит: Английский Народ с пятнадцатью веками полезного Труда. Дебет: помещение в заколдованных Бастилиях по Закону о бедных. Кредит: завоевание самой обширной Империи, которую Солнце когда-либо видело. Дебет: Ничегонеделание и «Невозможно», написанное на всех отраслях ее управления. Кредит: горы собранных золотых слитков. Дебет: невозможность купить на них Хлеба». Такие Таблицы Готовых Расчетов, думается мне, становились сомнительными, ныне они даже перестают и уже перестали быть сомнительными! Такие Таблицы Готовых Расчетов являются Солецизмом85 в Истчипе и должны быть, как бы дела ни были спешны, и будут, и непременно будут несколько исправлены. Дела не могут идти далее с ними. Английский Народ, наиболее Консервативный, самый толстокожий, наиболее терпеливый из Народов, вынужден одинаково, как своей Логикой, так и своей He-логикой, вещами «высказанными» и вещами еще не высказанными или не очень высказываемыми, а лишь чувствуемыми и весьма невыносимыми, – вынужден сделаться вполне Народом-Реформатором. Его Жизнь, какова она есть, перестала быть для него долее возможной.
Не торопите этот благородный, молчаливый Народ; не возбуждайте Берсеркерского исступления86, которое в нем живет!
Знаете ли вы его Кромвелей, Хемпденов, его Пимов и Брэдшо? Все это люди очень мирные, но они могут сделаться весьма страшными! Люди, обладающие, подобно своим древним Германским Предкам времен Агриппы, душой, «которая презирает смерть». Для них смерть в сравнении с ложью и несправедливостью есть свет; «в них есть исступление, непобедимое бессмертными богами»! Уже было, что Английский Народ схватил за бороду Привидение, казавшееся весьма сверхъестественным, и сказал приблизительно так: «Что же, даже если бы ты был действительно «сверхъестественным»? Ты, с твоими «божественными правами», ставшими дьявольской ложью? Ты – даже не «естественный»; могущий быть обезглавленным, совершенно уничтоженным!» – Да, именно настолько, насколько было божественно терпение этого народа, настолько божественно должно быть и будет его нетерпение.
Прочь, вы, позорные Практические Солецизмы, истинные порождения Князя Тьмы! Вы почти разбили наши сердца, мы не можем и не будем выносить вас долее. Прочь, говорим мы, уходите подобру-поздорову! Клянемся Богом Всевышним, чьи сыны и прирожденные провозвестники – верные мужи, вы здесь больше не останетесь! Вы и мы сделались несовместимыми: мы не можем жить долее в одном доме. Или вы должны удалиться, или мы. Есть ли у вас охота попробовать, что из этого выйдет?
О, мои Консервативные друзья, вы, которые до сих пор специально называетесь и боретесь, чтобы вас признавали «Охранителями»! О, если бы Небу было угодно, чтобы я мог убедить вас в том Факте, древнем, как мир, вернее которого не может быть сама Судьба, – только Истина и Справедливость способны быть «сохраненными» и сбереженными. То, что несправедливо, что не согласуется с Законами Бога, хотите ли вы попытаться сохранить это в Божием Мире? Но это так старо, говорите вы? Да, и тем более должны торопиться вы, более всех других, не дать ему сделаться еще старее! Если хотя бы легчайший шепот в вашем сердце внушает вам, что это нехорошо, – спешите, ради спасения самого Консерватизма, строго испытать это, низвергнуть это раз навсегда, если оно негодно. Почему хотите вы или как можете вы сохранить то именно, что нехорошо? «Невозможность» тысячекратно отмечена на нем. А вы называете себя Консерваторами, Аристократами – разве честь и благородство ума, если уж они исчезли повсюду на земле, не должны были бы найти последнего убежища у вас? О, несчастные!
Ветвь, которая умерла, должна быть отрезана для блага самого дерева. Она стара? Да, она слишком стара. Много томительных зим качалась она и скрипела, истощала и разъедала своей мертвой древесиной органическую субстанцию и все еще живые ткани здорового дерева. Много длинных летних дней ее безобразная голая коричневая кора оскверняла прекрасную зелень листвы. Каждый день причиняла она зло, и только зло: вон ее, для блага дерева, если не из-за чего другого. Пусть Консерватизм, который хочет охранять, отрежет ее прочь. Разве лесничий не объяснил вам, что мертвая ветвь, с мертвым корнем, оставленная на дереве, чужда ему, ядовита? Она подобна мертвому железному гвоздю, какому-нибудь ужасному заржавленному сошнику, вонзенному в живое вещество. Нет, она даже гораздо хуже, ибо в каждую бурю («торговый кризис» или тому подобное) она качается и скрипит, бросается направо и налево и не может оставаться спокойной, каким оставался бы мертвый железный гвоздь.