Игра в классики на незнакомых планетах
Шрифт:
Стажер думал о Лоре Бишоп. Вот до чего может довести любопытство.
За обедом — они бегали есть в пыльный бар напротив участка — Легуэн спросил инспектора:
— А почему туристы?
Тот затушил сигарету.
— Потому, собственно, и заподозрили старого Бризу. Он приезжих ненавидел. В молодости, кстати, состоял в сепаратистах, правда, ничего серьезного на него не нашли. По крайней мере, это хоть с чем-то вязалось. У нас туристов не убивают. У нас их и так мало.
В конце концов выдался ясный день. Во дворе колледжа Святой Анны играли отпущенные на волю дети. Яркие курточки, светлые головы. «Раз, два, три — солнце!» — кричал ведущий, и застигнутые солнцем «ночные создания» замирали в вычурных позах.
— Неужто вы от нечего делать интересуетесь нашей историей? — спросил Жан Матье, сорокалетний преподаватель.
— Можно сказать и так, — пожал плечами Легуэн.
— Много здешних погибло в Сопротивлении. Но не у нас. Люди отсюда, те, кто не хотел терпеть, уходили в группы ближе к Кэмперу, кто-то даже в Ванн подался... Кюре вот только — знаете нашего кюре? Весь город был в курсе: если отец Гийом уезжает соборовать покойника — значит, или боша застреленного рядом найдут, или поезд под откос полетит. Ходят слухи, он и парашютистов встречал. Но в этой части леса никто не приземлялся.
— Мне мадемуазель Магали говорила, что четыре немца в лесу пропали. Разве они не макизарам попались?
— Старая Магали? Вы ее слушайте больше. Она уж сама не помнит, про какую войну рассказывает. Я довольно долго изучал городскую историю. Просмотрел все документы в мэрии. Нигде ничего о пропавших немцах не написано.
— Раз, два, голова, — считались дети. — Три, четыре, отрубили.
— Хотя, конечно, во время отступления... Все торопились, было им не до записей. Но я бы все равно не слишком доверял россказням Магали.
— Вы сами не отсюда?
— Я родился в Париже, — сказал историк. — Увлекся кельтскими языками, поступил в Ренн, на регионоведение. А потом… — Он махнул рукой, будто дальше все было понятно.
— Я тоже из Парижа, — сообщил стажер. — А те легенды, которые здесь существуют, — насчет леса?
— Господин инспектор, — серьезно сказал Матье. — Это же Бретань. Здесь некоторые даже по-французски не говорят. В это трудно поверить, я понимаю, но местных людей можно сравнить с затерянными в Африке племенами. И рудименты языческих верований здесь очень хорошо сохранились. Они верят чему угодно. А этот лес когда-то назывался Бросельянд. Так что вам тут всего порассказывают — если вы задержитесь, конечно. Но, ради Христа, инспектор, — вы же университет кончали!
Старомодный звонок задребезжал на всю деревню, заставив Легуэна вздрогнуть и прикрыть уши.
Кюре был высохшим и хрупким, с прочной верой в глазах. Легуэн не знал человека, которому больше подошло бы выражение «божий одуванчик». У кюре слетела цепь на велосипеде. Старый был велосипед; тот же самый, наверное, на котором во время войны священник ездил «соборовать покойников».
— Вот вы, молодой человек, — строго сказал он, когда Легуэн справился с цепью. — Вы здесь уже третью неделю, а на мессе я вас так ни разу и не видел.
— На... мессе? А. Я это, — попытался оправдаться Легуэн. — Того...
— Куда девалась вера? — вздохнул отец Гийом. Он повел пострадавший велосипед вдоль узенького тротуара. Легуэн пошел рядом. Они миновали ресторанчик домашней кухни, откуда тянуло блинами с каштановым сиропом.
— Господин кюре, а правду рассказывают про ваше боевое прошлое?
Отец Гийом нахмурился.
— Я не очень-то люблю о нем вспоминать, молодой человек.
— Но ведь вы, получается, герой, — сказал стажер.
— Герой! — Старичок поглядел на Легуэна с раздражением. — Думаете, наш Господь этого от меня хотел? Бог — это мир. Вряд ли он ждал от одного из своих слуг, чтобы тот бегал по лесам со сворой молодых бандитов. Кто, кстати, рассказал вам об этом? Жан Матье, я думаю?
Стажер пожал плечами.
— Он хороший человек, — сказал кюре, — и прекрасный учитель. Но он не понимает — есть прошлое, которое лучше не раскапывать. Он не чувствует себя у нас своим, вот в чем дело. Я себя спрашиваю, что его к нам привело из Парижа.
«Уж не в мой ли огород камешек», — подумал Легуэн. Сказал:
— Кроме вас, было некому.
— В том-то и дело, — покачал головой кюре. — Мы сражались в одиночку. И, самое отвратительное, — старческое лицо сморщилось, — сражались против своих же. Это страшно, молодой человек, — видеть, как твой сосед или знакомый надевает их форму и отправляется зверствовать.
— Я слышал про ребят из ФЛБ, которые сотрудничали с бошами, — кивнул стажер. — А что, и здесь такие были?
— Были, — хмуро ответил кюре. — Взять хотя бы Брюно. Или Жоэля Бризу...
— Бризу? — уцепился Легуэн. — Отец того, которого… который повесился? Сын-то, я слышал, тоже был националистом?
Кюре остановился. Велосипед звякнул.
— Сын мой, — сказал старичок, пристально глядя на Легуэна. — Я понимаю, что любопытство у вас профессиональное. Но зачем вам это?
— Простите за нескромность, отец мой. Те четыре немца в лесу — вы о них что-нибудь знаете?
— Я слышал, что те немцы пропали, но меня там в то время не было, и я понятия не имею, что с ними стало. Господь с вами!
Священник оседлал велосипед и поехал к церкви, не обернувшись.
Задумчивый стажер вернулся в участок. Поработал над рапортом. Отправился в архивы и снова вытащил дело первого убитого. Поглядел повнимательнее на страничку с личной информацией. Брендан Фонберг.
— Фонберг, — проговорил стажер вслух. — Фон-берг...
Все так же задумчиво Легуэн отправил копию по допотопному факсу. Секретарша подняла брови.
— Рапорт, — пояснил стажер.