Монтайю, окситанская деревня (1294-1324)
Шрифт:
— Тебя найдут, изобличат, схватят, как и Белибаста, — говорит Гийом Пьеру, — и станут зажимать ногти в тисках.
Услышав от меня такое, — продолжает Гийом Мор, — Пьер Мори заулыбался (II, 181).
Такая же улыбка, одновременно снисходительная и ироничная, еще раз досталась Гийому Мору в ответ на упрек в связях с иноверцами.
— Пьер, — говорит Гийом, — ты всякую дрянь собираешь и много знаешься не с теми людьми; в мире нет злобного дьявола, которого бы ты не знал.
На те слова Пьер улыбнулся и ничего не сказал (II, 185).
Подобная тонкая усмешка не является присущей только Пьеру Мори — мы видим ее и у Беатрисы де Планиссоль, поведение которой в подобных случаях очень напоминает доброго пастыря. В ходе частых семейных сцен между стареющей Беатрисой и ее молодым любовником Бартелеми Амильяком последний угрожает донести на неё инквизиции. Я сказал Беатрисе, —
Однако оставим Клерга и Беатрису; вернемся к нашим баранам, к нашим пастухам вообще и к Пьеру Мори в частности. Наблюдения над психологией и сознанием пастухов неизбежно фрагментарны. В этих условиях важно попытаться понять, каким образом эти люди представляли смысл своей жизни, каким образом они самоидентифицировались. Ответ на эти вопросы, относящиеся к пастушеской философии или просто к философии Монтайю, достаточно прозраченен. В несколько приемов нам его дает сам Мори.
Первая дискуссия по этому поводу происходит в окрестностях Акс-ле-Терма. Пьер Мори появляется там, покинув свое тогдашнее место жительства в Фенуйеде, чтобы встретить груженого солью мула из Руссильона. В Акс-ле-Терме, недалеко от местных бань, предназначенных, в частности, для прокаженных, он встречает двух других жителей Монтайю: Гийома Бело и своего брата Гийома Мори. Все трое используют встречу для совместной прогулки, в ходе которой пускаются в философские рассуждения. Их легкая болтовня наполнена некоторой тревогой: как раз в это время распространяется слух, что будет организована большая облава на еретиков, весьма многочисленных, как предполагается, в Монтайю и Сабартесе. Два монтайонца, очень сведущие в этих вопросах, спрашивают Пьера Мори: Как ты не боишься оставаться в Фенуйеде, когда тебя ищут за ересь?
Ответ Пьера впечатляет своей глубиной. Да все равно, — говорит он, — хоть бы я и дальше продолжал жить в Фенуйеде и Сабартесе, никто не может отнять у меня мою судьбу (fatum). Там ли, здесь ли — я должен следовать своей судьбе (III, 161).
Судьба — вот ключевое слово. Оно часто будет встречаться в безыскусных высказываниях Пьера Мори, будь то за столом, на пастбище или после попойки.
Представление о неизбежности судьбы сопровождает Мори в его последующих странствиях до самой Испании. Он твердо отстаивает это представление в тот день, когда Белибаст, вознамерившийся найти ему жену, желчно упрекает пастуха за его бродячую жизнь. Вы уходите далеко от нас, Пьер, — говорит «святой муж» доброму пастырю, — и ваши постоянные возвращения на летние пастбища графства Фуа чреваты опасностью попасть в руки инквизиции. Коль скоро нас в таком случае не будет рядом, бойтесь, как бы какая беда не привела вас к погибели, когда не будет никакой возможности совершить еретикацию, получить обращение или утешение на смертном одре (III, 183). Ответ Пьера категоричен: он дает понять, что он отнюдь не заяц трусливый; что связанный с сезонными перегонами образ жизни, к которому он привык с детства, дарит ему радость и обязывает всякий год вдыхать воздух горных вершин в летних пастушеских странствиях. Я не могу жить иначе, чем был воспитан. Если бы я жил все время в Морелье (традиционное место испанской зимовки), я бы околел там во время летнего выпаса (III, 183). А затем, переходя на свою обыную философскую платформу, добрый пастырь заключает: Я должен следовать судьбе. Коли дано мне будет стать еретиком на смертном одре, то я им стану. Коли нет — пойду по тому пути, что мне предначертан. В другой раз Пьер Мори более простым языком развивает ту же мысль перед пастухом Гийомом Мором, который упрекает его в том, что Мори ведет жизнь гонимого еретика. Я иначе не могу. Я так жил до сих пор, так буду жить и впредь (II, 184).
Где мог Мори почерпнуть эту идею судьбы, столь навязчиво его преследующую? У своих друзей-катаров? Да и нет. Конечно, они с железным упорством верят в неизбежность... [208] Но случается им и впадать в противоречие с самим собой! Белибаст, который в этом вопросе не должен бы проявлять сомнений, время от времени даже поднимает перед нашим пастухом старую антифаталистскую тему свободы воли, резюмированную в народной пословице: «Помогай себе, и небо тебе поможет». Человек вполне способен сам себе помочь, — говорит Белибаст, — в достижении цели, будь она благой или дурной... (III, 183).
208
См. гл. XIX.
На самом деле, если мы частично вынесем за скобки альбигойское влияние, можно легко сопоставить понимание судьбы, дорогое Пьеру Мори, с аналогичными понятиями, распространенными в разных культурах западного Средиземноморья. Жители Магриба, африканские и испанские мусульмане также обладают сильным чувством судьбы; многочисленные контакты, в которые Пьер в разных ситуациях вступал
209
Первое упоминание Пьером Мори идеи судьбы следует за его первым путешествием в Испанию.
{145}
Имеется в виду Аврелий Августин (354—430), блаженный в православии, святой в католичестве, знаменитый христианский теолог и философ, один из отцов Церкви. Он развил учение о Божественном предопределении, о том, что человек не может спастись без помощи благодати, даваемой свыше не по заслугам человека, но по воле Бога. Августин был уроженцем города Танит, а с 395 г. — епископом города Гиппон, расположенных на территории нынешнего Алжира (Магриб — арабское название северозападной Африки: Марокко, Алжир, Тунис). В римские времена эти земли были почти полностью романизированы (туземное население сохранялось лишь в горных и пустынных районах), Карфаген, столица провинции Африка, был вторым по величине после Рима латиноязычным городом Империи.
210
Bolleme G. Les Almanachs populaires aux XVIF et XVIIb siecles. Paris-La Haye, 1969, p. 16, 41-42.
Отметим также, что у нашего доброго пастыря чувство судьбы никак не связано с абсурдными суевериями. Совсем напротив, Мори отказывается верить в гадания по полету птиц и прочий вздор, который он считает бабьими сказками. Однажды Гийом Белибаст в сильной тревоге (и не безосновательной, поскольку его костер был уже не за горами!) пытается разгадать предупреждение сороки, трижды перелетевшей перед ним дорогу. Пьер язвит: Гийом, не стоит ломать голову над птичьими знаками и другими знамениями того же рода. Всем этим впору маяться старухам (III, 210).
Итак, у Пьера Мори отнюдь не вульгарно-магическое восприятие судьбы, а высокофилософское. Не идет ли для него, как и для других, речь о старой крестьянской идее, естественной для застойных обществ, где возможность выбора отсутствует? Во всяком случае, подобные представления еще совсем недавно были широко распространены среди многих сельских жителей гексагона, всегда готовых в случае знаменательных событий помянуть перст судьбы, знак судьбы — как роза в грязи. Чтобы не отвлекаться от аборигенов Монтайю (единственно интересующих меня здесь), отметим, что подобная идея фатализма, пусть и слегка в отличающейся форме, уже встречалась среди женщин и мужчин domus Клергов. Как мы видели, кюре Клерг без колебаний сохранил в своем остале волосы с головы и обрезки ногтей своего отца Понса, чтобы уберечь звезду или добрую удачу (eufortunium) семейного очага. Само понятие «удачи», но в обратном смысле, встречается в пастушеской нотации Гийома Мора, адресованной Пьеру Мори по поводу дурных знакомств и подозрительных делишек последнего. Пьер, ты занимаешься недобрыми делами (borias), и всех вас за это постигнет неудача (infortunium), и однажды все достанется дьяволу (II, 184). На этот выпад, лишь слегка прикрывающий христианством или фигурой дьявола античное понимание фортуны, Пьер отвечает как должно, прямо ссылаясь на свою судьбу бродяги и человека перекати-поле. Я тут ничего не могу поделать, жить по-другому я не могу, ибо раньше так жил и буду так жить и дальше (II, 184).
Таким образом, у Пьера Мори и Пьера Клерга общее понимание судьбы как удачи или неудачи, сотканной звездами; это сопоставление взглядов двух людей, в равной степени представляющих деревню, по-видимому, убедительно доказывает, что сельский фатализм является неотъемлемой частью философии Монтайю [211] . Необходимо, тем не менее, отметить небольшое различие между представлениями священника и пастуха. Для Пьера Клерга, человека domus, звездная удача связана, прежде всего, с коллективной судьбой линьяжа и домочадцев. Напротив, девиз Пьера Мори: Ни кола, ни двора; в Пиренеях он «перекати-поле», для него судьба и удача являются преимущественно индивидуальными категориями, которые действуют скорее на биографию одного человека, чем на будущее осталя.
211
Об этом см. также гл. XIX.