Обнаженная
Шрифт:
Венеціанскіе голуби съ темными перьями слегка пугались музыки и разлетались, плавными кругами, покрывая столики кафе. Затмъ они снова улетали, и крыши дворцовъ чернли отъ нихъ, потомъ опускались, точно покровъ съ металлическими переливами, на толпы англичанокъ въ маленькихъ круглыхъ шляпахъ съ зелеными вуалями, звавшихъ ихъ, чтобы покормить крупою.
Хосефина бросала мужа съ чисто дтскою радостью и покупала турикъ зерна, разбрасывая его маленькими ручками въ перчаткахъ. Дтищи Святого Марка окружали ее, садились, порхая, словно фантастическія химеры на цвты ея шляпы, прыгали ей на плечи, выстраивались на протянутыхъ рукахъ, цпляясь въ отчаяніи за ея узкіе бока, стараясь обойти вокругъ таліи, а нкоторыя, наиболе дерзкія, какъ бы одержимыя человческою испорченностью, царапали ей грудь и поднимали клювъ, пытаясь приласкать черезъ вуаль
– Но какая ты красавица!.. Я охотно написалъ бы съ тебя картину въ такомъ вид!.. Если бы не народъ, я расцловалъ бы тебя!..
Въ Венеціи протекло лучшее время ихъ совмстной жизни. Хосефина спокойно сидла дома въ то время, когда мужъ писалъ съ гондолы уголки города. Она весело прощалась съ мужемъ по утрамъ, и никакія тяжелыя мысли не нарушали ея мира и спокойствія. Вотъ эта была настоящая живопись, а вовсе не работа въ римской мастерской съ глазу на глазъ съ безстыжими бабами, которымъ не было совстно валяться голыми на мху. Хосефина любила мужа новою пылкою любовью и окружала его иепрерывными ласками. Въ это время родилась у нихъ дочь – единственный плодъ ихъ брака.
Когда величественная донья Эмилія узнала, что сдлается бубушкою, она не могла дольше оставаться въ Мадрид. Ея бдная Хосефина была одна въ чужомъ город, предоставленная заботамъ мужа – добраго малаго и, судя по общественному мннію, талантливаго художника, но въ сущности довольно простоватаго человка!.. Она явилась въ Венецію на счетъ зятя, и пробыла тамъ нсколько мсяцевъ, ругательски ругая городъ, куда дипломатическая карьера мужа никогда не забрасывала ее. Важная дама полагала, что люди могутъ жить только въ тхъ городахъ, гд есть дворъ и посольства. Фу!.. Венеція! Мщанское населеніе, которое нравится только разнымъ романистамъ и художникамъ, размалевывающимъ вера! Городъ, гд есть только консулы! Донь Эмиліи нравился Римъ съ папскимъ и королевскимъ дворомъ. Кром того ее тошнило отъ качки въ гондол, и она жаловалась на постоянный ревматизмъ, который приписывала сырости лагунъ.
Реновалесъ, дрожавшій за жизнь Хосефины изъ опасенія, что ея слабый и нжный организмъ не вынесетъ акта материнства, съ шумною радостью привствовалъ малютку и нжно поглядлъ на мать, голова которой неподвижно покоилась на подушк. Лицо Хосефины было блдно, какъ блая наволочка; Реновалесъ съ тревогою глядлъ на ея блдныя черты, измученныя страданіями и постепенно прояснявшіяся отъ отдыха. Бдняжка! Какъ она намучилась! Но выйдя на цыпочкахъ изъ спальни, чтобы не наружить тяжелаго сна больной, заснувшей посл жестокой двухдневной пытки, Реновалесъ отдался своему восторгу передъ маленькимъ кусочкомъ мяса, завернутымъ въ тонкія пеленки, который покоился на крупныхъ и дряблыхъ рукахъ бабушки. О, прелестное созданіе! Онъ любовался маленькимъ краснымъ личикомъ и большою, лысою головкой, ища въ этомъ несформировавшемся существ какое-нибудь сходство съ собою. Онъ не зналъ толку въ такихъ вещахъ. Этотъ ребенокъ былъ первымъ, родившимся на его глазахъ. «Мама, на кого она похожа?»
Донья Эмилія удивлялась его слпот. На кого же можетъ-быть похожа двочка? На него, только на него. Она была очень крупна. Донь Эмиліи рдко приходилось видть такихъ крупныхъ дтей. Ей даже не врилось, что бдная Хосефина осталась жива, произведя на свтъ такое огромное существо. Нельзя было пожаловаться на болзненность двочки; цвтомъ лица она походила на деревенскаго ребенка.
– Видно, что она изъ рода Реновалесъ. Она твоя, Маріано, цликомъ твоя. Мы принадлежимъ къ другому классу людей.
He обращая вниманія на слова мамаши, Реновалесъ видлъ только, что дочка была похожа на него, и пришелъ въ восторгь отъ ея крпкаго тлосложенія, громко и радостно расхваливая здоровье двочки, о которомъ бабушка говорила съ нкоторымъ презрніемъ.
Тщетно пытался онъ вмст съ доньей Эмиліей отговорить Хосефину отъ намренія самой кормить малютку. Несмотря на слабость, не позволявшую ей встать съ постели, маленькая женщина расплакалась и раскричалась почти такъ же, какъ въ памятную ночь, когда она такъ сильно напугала Реновалеса.
– Я не хочу, – возразила она съ упорствомъ, длавшимъ ее страшною для мужа. – Я не желаю чужого молока для моей дочери. Я сама… мать… выкормлю ее.
Пришлось уступить ей и предоставить ребенку наброситься съ чудовишною жадностью на грудь Хосефины, которая была теперь вздута отъ молока и столько разъ прельщала прежде художника своею двственною прелестью.
Когда Хосефина оправилась немного, мать ухала въ Мадридъ, считая своею миссію оконченною. Ей было скучно въ этомъ тихомъ город; по ночамъ ей чудилось, что она умерла, потому что съ улицы не слышно было ни малйшаго шума. Эта кладбищенская тишина, лишь изрдка нарушаемая криками гондольеровъ, пугала ее. У нея не было знакомыхъ, она не блистала въ свт, не играла никакой роли въ этой луж, никто не зналъ ея тутъ. Она постоянно вспоминала своихъ знаменитыхъ подругъ въ Мадрид, гд она считала себя важною персоною. Въ душ ея глубоко запечатллись скромныя крестины внучки, несмотря на то, что двочку назвали ея именемъ. Жалкій кортежъ помстился въ двухъ гондолахъ и состоялъ изъ нея самой – крестной матери, изъ крестнаго отца – одного стараго венеціанскаго художника, пріятеля Реновалеса, и еще двухъ художниковъ – француза и испанца. На крестинахъ не присутствовалъ ни патріархъ Венеціи, ни хотя бы епископъ (а она знала столькихъ епископовъ у себя на родин!). Какой-то простой священникъ обратилъ внучку знаменитаго дипломата въ христіанство съ позорною быстротой въ маленькой церкви, въ полумрак сумерекъ. Донья Эмилія ухала домой, повторивъ, что Хосефина губитъ себя, что это форменное безуміе кормить ребенка при ея слабомъ здоровь, и было бы гораздо полезне взять примръ съ матери, которая поручала всхъ своихъ дтей мамкамъ.
Хосефина много плакала, разставаясь съ мамашей; Реновалесъ же проводилъ ее съ плохо скрываемою радостью. Счастливаго пути! Онъ съ трудомъ выносилъ старую сеньору, которая считала себя вчно обиженною, глядя, какъ зять работаетъ, чтобы окружить жену комфортомъ. Онъ соглашался съ тещею только, когда они вмст нжно бранили Хосефину за упорное желаніе кормить двочку самой. Бдная обнаженная! Обаяніе ея прелестнаго тла исчезало въ пышномъ разцвт материнства. Ноги, вспухшія во время беременности, утратили свои прежнія линіи, а окрпшія и пополнвшія груди лишились очаровательнаго сходства съ нераспустившимися бутонами магнолій.
Хосефина выглядла теперь здорове и крпче, но на самомъ дл ея полнота сопровождалась малокровною дряблостью тла. Видя, какъ она дурнетъ, мужъ любилъ ее все больше съ нжнымъ состраданіемъ. Бдняжка! Какая она добрая! Жертвуетъ собою ради дочери!..
Когда двочк минулъ годъ, въ жизни Реновалеса произошелъ ршительный переворотъ. Желая «окунуться въ истинное искусство» и узнать, что творилось вн темницы, гд онъ томился, работая сдльно съ картины, онъ оставилъ Хосефину въ Венеціи и създилъ ненадолго въ Парижъ посмотрть знаменитый Салонъ. Изъ Парижа онъ вернулся, совершенно преобразившійся, съ лихорадочною потребностью обновить свой трудъ и передлать жизнь заново, что очень удивило и испугало жену. Онъ ршилъ навсегда порвать сношенія съ антрепренеромъ, не желая унижаться дольше этимъ фальшивымъ искусствомъ, хотя бы ему пришлось просить милостыню. Много хорошаго творилось въ мір, и онъ чувствовалъ себя достаточно талантливымъ, чтобы быть новаторомъ, слдуя примру современныхъ художниковъ, произведшихъ на него въ Париж такое глубокое впечатлніе.
Онъ ненавидлъ теперь старую Италію, куда съзжались для ученія художники, посылаемые невжественными правительствами.
На дл эти художники не учились въ Италіи, а находили тамъ рынокъ съ соблазнительнымъ спросомъ на ихъ трудъ и быстро привыкали къ обилію заказовъ, пріятиой жизни и легкому заработку безъ всякой иниціативы съ ихъ стороны. Реновалесу хотлось переселиться въ Парижъ. Но Хосефина, молча выслушивавшая розовыя мечты Реновалеса, которыя были большею частью непонятны ей, измнила этотъ планъ своими совтами. Ей тоже хотлось ухать изъ Венеціи, наввавшей на нее зимою тоску непрерывнымъ дождемъ, отъ котораго мосты длались скользкими и мраморныя улочки непроходимыми. Но если они ршили ухать изъ Венеціи, то почему бы не поселиться въ Мадрид? Мамаша была больна и жаловалась въ каждомъ письм, что ей тяжело жить вдали отъ дочери. Хосефина жаждала повидаться съ матерью, предвидя ея скорую смерть. Реновалесъ серьезно обдумалъ желаніе жены; ему тоже хотлось вернуться въ Испанію. Онъ стосковался по родин и понималъ, что подниметъ тамъ большой шумъ, проводя въ искусств свои новые идеалы среди общей рутины. Желаніе привести въ ужасъ академиковъ, признавшихъ за нимъ талантъ только за отказъ отъ юношескихъ идеаловъ, сильно искушало его.