Особые приметы
Шрифт:
В сад ворвался автомобиль. Вы втроем сидели на галерее, и отпечатанные на машинке страницы дневника наблюдения устилали плетеную скатерть из дрокового волокна, на которую несколько часов назад служанка подала вам кофе. Долорес вздохнула и поднялась.
Вечер обвел красноватой сияющей каймою горы, и посеребренные листья эвкалиптов застыли в головокружительном покое. Стремительные ласточки рассекали неподвижный воздух, задевая острыми клювами навес крыши. Поблекшая голубизна моря растворялась в небе.
Машина, ловко объехав игрушки, разбросанные по гравию, остановилась около террасы, и из нее вышли Рикардо, Пако и Артигас с выражением одинаковой предельной усталости на лицах. Заметны были следы ночи, явно проведенной без сна. Они крикнули Альваро, что идут купаться. И, поднимаясь
Вы тоже решили выкупаться. Долорес пошла к дому батраков искать своих племянников, а вы с Антонио разделись на галерее. Вы молчали, утомленные многочасовым разговором. В образе прошлого, который мало-помалу перед тобой вырисовывался, оставалось еще множество пробелов, заполнить которые было трудно, и ты испытывал беспокойство, словно оставил незавершенным какое-то важное дело. Возможно, что-то существенное проскользнуло у тебя между пальцами, и теперь все твои усилия ухватить его ни к чему не приводили. Прежде чем выйти в сад, ты выпил глоток ледяного фефиньянеса.
Твои друзья ныряли в зеленой воде, и их смеющиеся лица то и дело показывались на поверхности над камнями берега. Ты лег на открытом месте и стал ждать Долорес, погрузившись в плотный покой сумерек. Солнце только что скрылось за горами, и последний багряный луч умирал в ветвях пробковых дубов.
— В Барселоне жарища жуткая, — сказал Артигас.
— Тридцать восемь в тени.
— На площади Испании задержали англичанку в исподнем.
— Не англичанку, — уточнил Пако. — Англичанина.
— Слушай, ты часом не педераст?
— Какой педераст, — возразил тот, — скотоложец!
— Для меня все едино, — сказал Артигас.
— Кстати, — перебил Антонио, — а что с датчанками?
— Рикардо вчера вечером пригласил их поужинать. Спроси у него.
— Я-то при чем?! Это же ты трудился, язычник.
— Ты ли, он ли, но едят они за семерых, — сказала Долорес. — Заметил, как они очищали тарелки?
— Дания — слаборазвитая страна, разве не знаешь! — Пако показал пальцем на Антонио. — Вот ты, экономист… Что ты скажешь об испанском чуде?
Это как бальзам — ощутить прикосновение теплой воды, медленно вытянуть руки и плыть, затерявшись взглядом в бесцветном, без единого облачка небе. Рикардо, Артигас и Пако приехали побыть с тобою субботу и воскресенье, и благодаря их помощи ты верил, что сделаешь еще один шаг в познании и постижении фактов. Вся твоя жизнь теперь состояла в битве один на один с призраками прошлого, и от результатов этой битвы зависело, — ты это знал, — будет ли оплачен долг, который довлеет над твоим ограниченным, целиком зависящим от случая будущим.
Сознавая всю серьезность опасности, ты шел решительным шагом навстречу вполне вероятному бедствию.
ГЛАВА V
Читая в кафе мадам Берже передовицы «Франс суар», Альваро всегда изумлялся настойчивости, с какою в них твердили о желтой опасности, и находил удовольствие в том, чтобы воображать хитроумные военные планы проникновения этой опасности в простодушный и неподготовленный западный мир: посылка по почте бандеролью пропагандистской литературы, экспорт хитрых и улыбчивых мажордомов в добропорядочные семьи и — современный троянский конь — мирное паломничество полутора миллионов китайцев в Лурд; статьи предсказывали катастрофу, щедро подтверждая свои пророчества цитатами из Шпенглера, Ортеги, Кейзерлинга и Дени де Ружмона. Однако в результате путешествия, во время которого он за несколько недель объездил Голландию, Бельгию, Швецию, Западную Германию и повидал поезда и вокзалы, битком набитые эмигрантами из Галисии, Эстремадуры, Кастилии или Андалузии, Альваро пришел к совершенно определенному заключению: истинную экспансию осуществляют не азиаты, а гораздо более близкие и с каждым днем все более многочисленные испанцы.
Славные наследники открывателей Тихого океана и первопроходцев Ориноко, храбрых завоевателей Мексики и героев Перуанского похода, теперь завоевывали и покоряли языческую, девственную, неисследованную Европу, бесстрашно растекаясь по ее обширной и загадочной территории, не останавливаясь ни перед границами, ни перед препятствиями, и, соперничая с Франсиско Писарро, отважно переходили через Альпы, выигрывали битвы при новых Орельяно, спускались в долину Рейна, проникали, словно спелеологи, в черные, бездонные колодцы угольных пещер севера — оккупировали необъятные индустриальные рейнские комплексы, свершая дела, которые были бы по плечу какому-нибудь новоявленному Монтесуме. Искатели счастья стекались со всей Испании, захватив с собою исторический и духовный багаж своей родины, гордой матери-прародительницы семнадцати стран, которые ныне молятся, поют и выражают мысли на испанском языке.
Как во времена, предшествовавшие падению Римской империи, захватчики сначала просочились сами в высокоразвитые страны «Общего рынка», а за ними по пятам коварно последовало закаленное воинство женщин, медленно, но верно завладевавших кухнями, гардеробами и кладовыми в семьях средних буржуа; женщины приучали европейцев к паэлье, оливковому маслу, чесночному супу, кровопусканию, снова — после провала в несколько веков — вводя в повседневный обиход язык Сервантеса у многих тысяч чужеземных очагов, что было поистине чудом культурного излучения для страны, где годовой доход на душу населения все еще не превышал скромной цифры в двадцать тысяч песет.
Альваро видел их на платформах во Франкфурте, где они пожирали огромные ломти хлеба с колбасой, видел, как они брели по улице Монблан в Женеве с чемоданами внушающих тревогу размеров, как торговались о ценах в тавернах Амстердама, — они были вездесущи, эти низкорослые, смуглые испанцы, с красивыми волнистыми волосами, ниспадающими до самых бровей и неотразимыми для англосаксонок, — испанцы в обтягивающих выцветших джинсах, нарочно скроенных так, чтобы явственно проступали очертания ягодиц, ягодиц тореро и танцовщиков. Блудный сын угрюмого испанского нагорья, эмигрант улыбался важному голландскому господину, который пытался рассказать ему о том, как восхитительно провел отпуск на побережье Бискайского залива; испанец улыбался и говорил, что лучше всего на свете живется в Испании, что уехал он только для того, чтобы, как говорится, людей посмотреть и себя показать, что солнце, женщины и вино в Андалузии — пальчики оближешь, и что если когда-нибудь его голландский собеседник снова приедет туда, то он, Франсиско Лопес Фернандес, улица Доктора Пастера, 29, в Утрере, приглашает его к себе домой вместе с женою и детишками, и тогда уж голландец увидит, что такое гаспачо по-андалузски и чесночный суп, а если к тому же путешествие придется на время ярмарки в Севилье, то они оба, голландский господин и Франсиско Лопес Фернандес, оставят своих супруг и детишек на улице Доктора Пастера, 29, а сами загуляют напропалую, потому что нигде на свете не бывает так весело, как в квартале Триана, и нигде на свете нет девушек с такой грациозной походкой и с такими глазами, — это говорит он, Франсиско Лопес Фернандес, и уж это точно, как пить дать.
Он видел, как они с неизменным картонным чемоданом, для надежности аккуратно перевязанным веревкой, громко разговаривают и отпускают развязные комплименты девушкам в метро, видел, как они показывают местным жителям бумажку, где корявыми буквами выведен адрес товарища, или же разбирают по слогам непонятное им название станции, видел их, своих шумливых соотечественников, обретавших красноречие опытных донжуанов, если им на пять минут случалось остаться где-нибудь в туалете бара один на один со старой пьянчужкой или удавалось за десять франков заполучить беззубую проститутку на бульваре Ла-Шапель, — невысокие испанцы: метр семьдесят пять росту, пережившие двадцать пять, тридцать, а то и тридцать пять лет голода и лишений, исходившие весь Пиренейский полуостров от моря до моря в поисках работы и жилья — какой-нибудь пронумерованной лачуги или пещеры, за которую пришлось бы ежемесячно платить триста песет; и вот теперь из страны, куда они иммигрировали, они поддерживают духовную и человеческую связь с матерью родиной, внимательно читают отчеты обо всех национальных состязаниях по футболу в «Марке» или «Вида депортива» и ни с того ни с сего вдруг объявляют забастовку в знак протеста против ненавистной европейской кухни, где не употребляют бобов, а затем с шумным торжеством возвращаются на родину, рассказывая о своих необычайных любовных подвигах, о романтике эмигрантской жизни, полной приключений, и пораженные земляки начинают во все это верить, стоит им увидеть немецкий фотоаппарат или аляповатые позолоченные часы — современный символ состоятельности.