Пертская красавица (ил. Б.Пашкова)
Шрифт:
– Ты ошибаешься, – ответил монах. – Правда, бог по-
слал свой свет всем нам, хотя и не в равной мере, но люди
нарочно закрывают глаза и свету предпочитают мрак. Этот
народ, пребывая во тьме, примешивает к ритуалу рим-
ско-католической церкви древнейшие обряды своих отцов
и, таким образом, к мерзости церкви, развращенной бо-
гатством и властью, добавляет жестокость и кровавый
обычай диких язычников.
– Отец, – отрезал Саймон, – по-моему, ваше присутст-
вие будет полезнее там, в часовне, где вы сможете помочь
вашим братьям в отправлении церковной службы. Это
лучше, нежели смущать и расшатывать веру такого, как я,
смиренного, хотя и невежественного христианина.
– А почему ты говоришь, мой добрый брат, что я по-
трясаю основы твоей веры? – отвечал Климент. – Я пре-
дался небесам, и, если нужна моя кровь, чтобы укрепить
человека в святой вере, которую он исповедует, я, не ко-
леблясь, отдам ее всю ради этой великой цели.
– Ты говоришь от души, отец, не сомневаюсь, – сказал
Гловер. – Но если судить об учении по его плодам, то,
по-видимому, небо покарало меня рукою церкви за то, что
я внимал ложному учению. Пока я не слушал тебя, ничто не
смущало моего исповедника, хотя бы я и признавался ему,
что рассказал приятелям за кружкой пива какую-нибудь
веселую историю, пусть даже про инока или монашку.
Если случалось мне сказать, что отец Губерт* больше ус-
певает в охоте за зайцами, чем за человеческими душами, я,
бывало, исповедаюсь в этом викарию Вайнсофу, а он по-
смеется и во искупление греха заставит меня кое-что за-
платить… Когда же мне случалось обмолвиться, что ви-
карий Вайнсоф больше привержен чарке, чем своему мо-
литвеннику, я исповедовался в том отцу Губерту, и новая
пара перчаток для соколиной охоты все улаживала. Таким
образом, я, моя совесть и добрая наша матерь церковь жили
в добром мире, дружбе и взаимной терпимости. Но с тех
пор как я слушаю вас, отец Климент, это доброе согласие
пошло прахом, и мне непрестанно угрожают чистилищем
на том свете и костром на этом. А потому держитесь-ка вы
особняком, отец Климент, или разговаривайте только с
теми, кто может понять ваше учение. У меня не хватит духу
стать мучеником: я никогда в жизни не мог набраться
храбрости даже на то, чтобы снять пальцами нагар со
свечи, и, сказать по правде, я намерен вернуться в Перт,
испросить прощения в церковном суде, отнести свою вя-
занку дров к подножию виселицы в знак покаяния и снова
купить себе имя доброго католика, хотя бы ценой всего
земного богатства, какое у меня еще осталось.
– Ты гневаешься, дорогой мой брат, – сказал Климент. –
Тебе пригрозили кое-чем на этом бренном свете, малень-
кой земной потерей, и ты уже раскаиваешься в добрых
мыслях, которых когда-то держался.
– Вам, отец Климент, легко так говорить, потому что
вы, наверно, давно отреклись от земных благ и богатств и
приготовились, когда потребуется, положить свою жизнь
за то учение, которое проповедуете, в которое уверовали.
Вы готовы спокойно надеть на себя просмоленную рубаху
и колпак из серы, как другой спокойно лег бы голым в по-
стель, – и, кажется, такой обряд был бы вам не так уж не-
приятен. А я все еще хожу в том, что мне больше пристало.
Мое богатство пока еще при мне, и, слава богу, оно по-
зволяет мне жить приличным образом… Мне только ше-
стьдесят лет, и, скажу не хвастая, я крепкий старик и вовсе
не спешу расстаться с жизнью… Но будь я даже беден, как
Иов, и стой я на краю могилы, разве и тогда я не должен
был бы заботиться о своей дочери, которой уже и так
слишком дорого стоили ваши наставления?
– Твою дочь, друг Саймон, – сказал монах, – можно
воистину назвать ангелом небесным на земле.
– Да! И, слушая ваши наставления, отец, она скоро
сможет назваться ангелом в небесах – и вознесется она туда
на огненной колеснице.
– Мой добрый брат, – сказал Климент, – прошу тебя, не
говори о том, в чем ты мало смыслишь. Показывать тебе
свет, который тебя только раздражает, – бесполезное дело,
но послушай, что я скажу тебе о твоей дочери, чье земное
счастье (хоть я ни на миг не приравняю его к благам ду-
ховным) по-своему все же дорого Клименту Блэру не ме-
нее, чем ее родному отцу.
Слезы стояли в глазах старика, когда он это говорил, и
Саймон Гловер смягчился.
– Тебя, отец Климент, – обратился он к монаху, – можно
почесть самым добрым, самым ласковым человеком на
свете, как же получается, что, куда бы ты ни обратил свои
стопы, везде тебя преследует общая неприязнь? Голову дам
на отсечение, что ты уже умудрился обидеть эту горсточку
бедных иноков в их клетке посреди воды и что тебе за-
прещено принять участие в заупокойной службе.
– Ты не ошибся, мой сын, – сказал картезианец, – и
боюсь, их злоба изгонит меня из этой страны. Я всего лишь
назвал суеверием и неразумием то, что они отправляются в