Пертская красавица (ил. Б.Пашкова)
Шрифт:
церковь святого Филлана, чтобы разоблачить вора по-
средством ее колоколов, что они купают умалишенных в
луже среди церковного двора, чтобы излечить душевную
болезнь, – и что же? Гонители вышвырнули меня из своей
общины, как не замедлят согнать и с лица земли.
– Эх, горе, горе, ну что за человек! – сказал Гловер. –
Сколько его ни предостерегай, все напрасно! Но знаете,
отец Климент, меня люди не вышвырнут, а если уж вы-
швырнут, так разве за то, что якшаюсь с вами. А потому
прошу вас, скажите мне, что вы хотели, касательно моей
дочери, и будем впредь держаться друг от друга подальше.
– Вот что, брат Саймон, хотел я тебе сообщить. Юный
вождь упоен сознанием своего величия и власти, но есть на
свете нечто, что ему дороже всего: твоя дочь.
– Как, Конахар?! – воскликнул Саймон. – Мой беглый
подмастерье посмел поднять глаза на мою дочь?
– Увы! – ответил Климент. – Тесно обвила нас земная
гордость, никнет к нам цепко, точно плющ к стене, и ее не
оторвешь! Смеет поднять глаза на твою дочь, добрый
Саймон? Если бы так! Но нет, со своей высоты и с той
высоты, которой он полагает достичь, вождь клана Кухил
может взирать лишь сверху вниз на дочь пертского ре-
месленника и думает, что, глядя на нее, он унижает себя.
Однако, говоря его собственными кощунственными сло-
вами, Кэтрин ему дороже жизни земной и рая небесного,
без нее он и жить не может.
– Так пусть помирает, коли ему угодно, – сказал Сай-
мон Гловер, – потому что она обручена с честным горо-
жанином Перта, и я не нарушу слова даже для того, чтобы
отдать свою дочь в жены принцу Шотландскому.
– Такого ответа я и ждал от тебя, – возразил монах. –
Хотел бы я, мой достойный друг, чтобы ты и в духовные
свои заботы внес хотя бы часть того смелого и решитель-
ного духа, с каким ты ведешь свои земные дела.
– Тише, отец Климент! Молчок! – ответил Гловер. –
Когда вы пускаетесь в такие рассуждения, от слов ваших
попахивает кипящей смолой, а мне этот запах не по вкусу.
Что касается Кэтрин, так уж я управлюсь как умею, чтобы
не слишком раздосадовать молодого вельможу: сейчас, на
мое счастье, ему до нее не дотянуться.
– Значит, она поистине далеко! – сказал монах. – А те-
перь, брат Саймон, раз ты считаешь опасным для себя об-
щаться со мной и внимать моей проповеди, я должен уйти
один со своим учением и той опасностью, которую оно на
меня навлекает. Но если когда-нибудь твои глаза, не столь
ослепленные, как ныне, земными страхами и упованиями,
вновь обратятся на того, кто, быть может, скоро будет по-
хищен от вас, – вспомни тогда, что не что другое, как
глубокая любовь к истине и преданность учению, которое
он проповедовал, внушало Клименту Блэру не только
твердо сносить, но и нарочно вызывать гнев могущест-
венных и закоснелых, возбуждать тревогу и страх в зави-
стливых и робких, шагать по земле так, как будто он на ней
не жилец, и заслужить от людей имя безумца за то, что он
старался как мог вербовать души богу. Видит небо, я был
бы рад идти путями закона, жить в мире с ближними,
снискав их любовь и сочувствие. Не легкая это вещь, если
достойные люди отшатываются от тебя как от зачумлен-
ного, если преследуют тебя современные фарисеи, как не-
верующего еретика, если с ужасом и презрением взирает на
тебя толпа, видя в тебе безумца, который может оказаться
опасным. Но пусть все эти беды умножатся во сто крат –
огонь, горящий в душе, не будет заглушён! Некий голос во
мне приказывает: «Говори!» – и я должен повиноваться.
Горе да падет на мою голову, если не стану я проповедо-
вать слово божье, хотя бы я должен был возвестить его
напоследок из огненного костра!
Так говорил этот смелый обличитель, один из тех, кому
время от времени небо давало родиться на свет, чтобы
проповедь неизвращенного христианства сохранялась
живой даже в самые невежественные века и была донесена
до последующих – от апостольских времен до той поры,
когда, поддержанная изобретением книгопечатания, раз-
вернулась во всем блеске Реформация. Гловер узрел все
убожество своего эгоизма, и он сам себе показался дос-
тойным презрения, когда увидел, как картезианец, само-
отверженный и просветленный, отвернулся от него. И даже
было мгновение, когда ему захотелось последовать при-
меру проповедника, его бескорыстному человеколюбивому
рвению. Но желание это промелькнуло, как вспышка
молнии под темным небосводом, где не на что упасть ее
огню, и он медленно побрел вниз по склону холма – не в ту
сторону, куда монах, – забыв его и его проповедь и с тре-
вогой гадая, что еще уготовила судьба его дочери и ему
самому.
ГЛАВА XXVIII
Чем рок завоевателей пленил?
Пустой хвалой продажных летописцев?
Богатством новым? Мрамором могил?
Их душами владел неукротимый пыл.
Байрон*