Сердце Ёксамдона
Шрифт:
Отсюда он смотрел прямо на 317-й корпус, бежевую махину в двадцать семь этажей с монументально оформленным входом. Начальник Ким жил на четырнадцатом.
Кын сидел, нахохлившись, почти не двигаясь, не обращая внимания на моросящий дождь и не сводя взгляда с дома. От окон слева на четырнадцатом этаже тянулись к соседям — вверх, вниз и в стороны, чёрные хвосты, похожие на всполохи. Они колебались, сжимались и растягивались снова, перемещались вдоль трёх окон. Начальник Ким был дома.
Там, где всполохи касались соседних окон, оставался след. Иногда
Ли Кын ждал. Он не двигался, дышал редко — только чтобы тело не потеряло сознание, и мог бы просидеть так дни. Ему была почти тысяча лет, время давно значило для него немногое.
На закате всполохи сдвинулись. Кын увидел, как они скользнули вниз, и затем из подъезда вышел начальник Ким.
Повернул налево, к одному из выходов из жилого комплекса.
Кын, серебряной дымкой, последовал за начальником Кимом. Держась, однако, подальше, чтобы тот не почувствовал присутствие щин.
Начальник Ким покинул комплекс, перешёл дорогу и повернул направо, назад. Насыпь вынуждала его удлинить дорогу почти в два раза, и Кын позлорадствовал: вот и селись в таких «крепостях».
Ему не очень нравились эти многоэтажные кварталы, будь он человеком, предпочёл бы квартиру в доме как у Ок Муна.
Наконец, начальник Ким зашёл в «Бабушкин чхуотханъ», чьи витрины светились тепло и приветливо. Людей там было уже предостаточно, и Ли Кын даже заметил, как начальник Ким с кем-то здоровается — и улыбается почти как настоящий человек.
Кын бросил снова взгляд на вывеску и скривился, припомнив ресторанчик возле кладбища ванов. Будь Кын суеверным щин, решил бы: такое совпадение — дурной знак.
Но он просто перенёсся через улицу, насыпь и двор к 317-му корпусу. Дальше у него разрешения от духов дома идти не было, и он совсем не хотел, чтобы кто-то из воплощений Муна настучал на него хозяину. Поэтому «поговорил» с электронным замком и убедил того, что он свой. То же рассказал и лифту и оказался перед квартирой начальника Кима.
От неё уже несло гнилью, хотя люди вряд ли улавливали сам запах. Ещё слишком рано, да и не все чувствительны к таким вещам. Если только в соседях начальника Кима не числится шаманки или будущего щин, то никто не догадывается, почему вдруг стало так неуютно жить в их любимом доме.
Кын брезгливо коснулся замка, пропитавшегося гнилью, и отключил его. Говорить с ним было бесполезно, и замок, и дверь лишились той частички духа, что должна была в них сидеть.
Кын вошёл внутрь, морщась от смрада, и прикрыл за собой дверь. Ему показалось, что она тихо прошуршала, но его уже занимали другие мысли.
В квартире было темно. Виноваты были не только плотные шторы — темнота ощущалась особенной. Такая стоит в некоторых полостях ада, где бродят только осколки, целых душ там нет, где надписи только на ханчжа, потому что давненько никто туда не заходил. В местах, забытых даже служителями, даже искажёнными от веков неблагородной
Но память об ощущениях кошмара, из которого никак не находишь выход, осталась.
Здесь была та самая тьма.
Потом Кын ощутил в ней две вещи: во-первых, шорох. Незаметный для иных, но явственный для него, специфический шорох электричества, движение токов в микросхемах. Пусть Кын редко пользовался человеческой техникой, но он ощущал её хорошо, потому что между ним и ею было дальнее сродство, единый изначальный принцип. Здесь, в темноте, что-то работало. И не холодильник или роутер, а что-то ещё, наделённое злым намерением. Как омерзительно — портить вещи и превращать их во что-то одушевлённое, но злобное!
Во-вторых, он понял вдруг, что его движения замедлились. Чем больше он прислушивался к себе, тем неповоротливее становился. Он уже не смог бы скользнуть в тенях, если бы они тут были. Но их не бывает в полной темноте, так тьма и отличается от света — отсутствием теней.
Не смог бы пролететь серебряной дымкой, извиваясь в воздухе и впитывая его, свою родную стихию.
И он начал терять связь с телом, которое занимал. Происходило невозможное, потому что пока Кын сам бы не захотел это тело покинуть или не перешёл бы пресловутую черту, связь порваться бы не могла.
Он крутанулся на месте — невыносимо медленно. Заверещал — своим собственным голосом, высоким, переходящим в ультразвук, от чего где-то в доме что-то разбилось. И наконец, от отчаянья, выбросил вверх и в сторону снопы искр.
Одна из них попала в потолочный светильник и оживила его на несколько мгновений.
Стены квартиры были исписаны символами. Ли Кын давно и хорошо их выучил, но всё ещё был обязан им подчиняться. Не бесполезные молитвы или амулеты, написанные шарлатанами. А истинные слова из языка Фантасмагории. Они держали его на месте.
Как будто этого было мало, на полу тянулась непрерывная линия из риса. Она была толще возле входной двери, там же валялась перевёрнутая чашка, наверное, тот шорох означал, что рассыпался рис, замыкая круг. Какая-то не особо хитрая система, что заставила чашку опрокинуться, когда дверь открылась и закрылась.
То, что заняло место Ким Китхэ, не смогло узнать Ли Кына, но почуяло неладное. Символы и рис — грубо, но универсально. Одна вещь от волшебства духов, другая — от волшебства людей. Должно сработать почти для любого щин.
И наконец Кын увидел ту одушевлённую злобой вещь: маленькая камера на столике прямо напротив двери. Наверняка работала в режиме ночного видения. Записала, как Ким Санъмин проникает в чужую квартиру.
Ловушка, расставленная для духа и для человека.
Ким Китхэ мог придумать такое, если только знал точно: «Ким Санъмин» придёт сюда. Значит, начальник Ким уже управляет теми, кто считается его собственным начальством. Он уже заморочил им головы. И ещё он изучил Ли Кына, пока тот думал, что никто ничего не замечает…