Обнаженная
Шрифт:
Эта картина патріархальнаго счастья льстила самолюбію художника. Онъ умеръ бы, не отвдавъ пріятныхъ жизненныхъ плодовь, но зато со спокойною душою, не вкусивъ и великихъ страстей.
Подъ впечатлніемъ этихъ пріятныхъ иллюзій, художникъ сладко задремалъ. Онъ видлъ себя старикомъ съ розовыми морщинами и сдыми волосами, подл него стояла милая, здоровая, живая старушка съ аккуратно причесанными, блоснжными волосами, а вокругъ нихъ прыгали и играли внуки, цлая толпа ребятъ; одни вытирали носы, другіе валялись по полу, животомъ кверху, словно котята; старшіе съ карандашемъ
Реновалесъ засыпалъ, и картина эта постепенно затуманивалась. Фигуры уже исчезли, а ласковые возгласы звучали все слабе и слабе.
Но вдругъ они снова стали громче и ближе, только теперь они звучали жалобно и болзненно, словно стоны животнаго, которое чувствуетъ въ горл ножъ человка.
Художникъ испугался этихъ стоновъ и вообразилъ, что какое-то ужасное животное, ночное чудовище ворочается подл него, не то хватая его щупальцами, не то толкая костлявыми лапами.
Реновалесъ проснулся. He очнувшись еще вполн, онъ задрожалъ всмъ тломъ отъ страха и удивленія. Невидимое чудовище лежало подл него, въ смертельной агоніи, раня его острыми конечностями своего тла. Хриплый ревъ его рзалъ тишину.
Страхъ заставилъ Реновалеса окончательно придти въ себя. Это Хосефина стонала. Она каталась по кровати, рыча и тяжело переводя дыханіе.
Художникъ повернулъ выключатель, и яркій свтъ лампы представилъ его глазамъ жену, корчившуюся въ нервномъ припадк. Слабые члены ея были судорожно сведены, глаза – непомрно широко раскрыты, безжизненны и скошены, точно въ агоніи, губы – плотно сжаты, а въ углахъ рта виднлась пна бшенства.
Пораженный этою картиною, мужъ попробовалъ обнять ее и нжно прижать къ себ, какъбудто теплота его тла могла успокоить ее.
– Оставь… меня! – прохрипла она глухо. – Выпусти… Я ненавижу тебя…
Но несмотря на трвбованіе отпустить ее, Хосефина вцпилась въ мужа сама, впившись пальцами въ его шею, словно она хотла задушить его. Реновалесъ, почти не чувствовавшій этого давленія на своей атлетической ше, добродушно шепталъ лишь въ отвтъ:
– Жми, жми, не бойся сдлать мн больно! Облегчи нервы!
Руки ея, утомившіяся отъ безполезнаго сжиманія его мускулистаго тла, выпустили добычу съ нкоторымъ разочарованіемъ. Припадокъ продолжался еще нкоторое время, затмъ Хосефина выбилась изъ силъ, и полились слезы; только хрипъ въ груди и непрерывные потоки слезъ свидтельствовали о томъ, что она не потеряла сознанія.
Реновалесь соскочилъ съ кровати, бгая по комнат въ комичномъ ночномъ туалет, шаря во всхъ углахъ, самъ не зная зачмъ, и бормоча ласковыя слова утшенія.
Хосефина боролась съ нервными хрипами, стараясь отчетливо произносить отдльныя слова. Она говорила, закрывъ лицо руками. Художникъ сталъ прислушиваться, изумляясь грязнымъ словамъ, слетавшимъ съ устъ его Хосефины, точно горе, взволновавшее ея душу, вывело на поверхность уличныя грубости и гадости, дремавшія до сихъ поръ въ ея памяти.
– Эта баба… такая…! (И Хосефина произнесла классически-бранное слово съ такою непринужденностью, точно употребляла его всю жизнь). Безстыжая! Этакая…
И она выпаливала одни междометія за другими. Реновалесъ былъ въ ужас, слыша эти слова въ устахъ жены.
– Но о комъ ты говоришь? Кто же это такой?
Она какъ-будто только и ожидала этихъ вопросовъ, приподнялась на постели, встала на колни, полуобнаживъ свое жалкое, костлявое тло, и пристально поглядла на него, потрясая слабою головою, вокругъ которой торчали короткія и жидкія прядки волосъ.
– Кто это можетъ-быть? Конечно, графиня де-Альберка! Эта важная дама въ перьяхъ! Ты точно съ неба упалъ. Ты ничего не знаешь! Бдненькій!
Реновалесъ ожидалъ этого; но услышавъ слова жены, онъ принялъ дерзкій видъ, чувствуя себя сильнымъ, благодаря раскаянію и сознанію, что говоритъ правду. Онъ поднесъ руку къ сердцу въ театральной поз и откинулъ назадъ волосы, не замчая всей комичности своей фигуры, отражавшейся въ большомъ зеркал.
– Хосефина, клянусь теб всмъ самымъ дорогимъ на свт, что ты ошибаешься въ своихъ подозрніяхъ. Я не имю ничего общаго съ Кончей. Клянусь теб нашей дочерью!
Больная еще больше разсердилась,
– He клянись! He лги! He называй моей дочери! Лгунъ! Лицемръ! Вс вы одинаковы.
Что, она – дура? Она прекрасно знала, что происходило вокругъ нея. Онъ – скверный мужъ, развратникъ. Она поняла это черезъ нсколько мсяцевъ посл свадьбы. Его воспитателями были только скверные пріятели, такая же богема, какъ онъ самъ. А эта баба тоже немногаго стоитъ. Хуже нея трудно найти въ Мадрид. Недаромъ смялись повсюду въ обществ надъ графомъ… Маріано и Конча стоили другъ друга; они снюхались и насмхались надъ нею въ ея собственномъ дом, во мрак мастерской.
– Она – твоя любовница, – говорила Хосефина съ ледяною злобою. – Признайся-ка лучше! Повтори мн свои гадости о правахъ на любовь и на радости, о которыхъ ты разсуждаешь съ пріятелями въ мастерской. Ты прибгаешь къ подлому лицемрію, чтобы оправдать свое презрніе къ семь и браку… ко всему. Имй мужество отвчать за свои поступки.
Но Реновалесъ былъ такъ ошеломленъ ея жестокими словами, дйствовавшими на него, точно удары хлыста, что умлъ только повторять, положивъ руку на сердце, съ покорнымъ видомъ человка, терпящаго несправедливость:
– Я невиненъ. Клянусь теб. Ничего этого нтъ.
Онъ подошелъ къ кровати съ другой стороны и попробовалъ снова взять Хосефину за руку, въ надежд успокоить ее теперь, когда она была мене взбшена, и ея рзкія слова прерывались слезами.
Но вс его старанія были тщетны. Хрупкое тло выскальзывало изъ его рукъ, отталкивая ихъ съ видимымъ отвращеніемъ.
– Оставь меня. He смй трогать. Ты мн противенъ.
Мужъ ошибался, воображая, что она относится къ Конч враждебно. О, она хорошо знала женщинъ! Она даже признавала (разъ мужъ такъ упорно клялся въ своей невинности), что между ними двумя ничего не произошло. Но если даже такъ, то это была заслуга Кончи, которой кавалеры надоли по горло; можетъ-быть даже графиня сохранила нкоторое чувство дружбы къ ней и не желала отравлять ея жизни. Но все сопротивленіе шло отъ Кончи, а не отъ него.