Обнаженная
Шрифт:
– Я тебя знаю. Ты знаешь, что я понимаю твои мысли и читаю ихъ по глазамъ. Ты вренъ мн только изъ трусости. Просто удобный случай еще не представился. Но въ мысляхъ утебя одн лишь гадости. Твой внутренній міръ вызываетъ во мн отвращеніе.
И не дожидаясь его протеста, жена снова напала на него, выкладывая вс свои наблюденія и подвергая его мельчайшіе поступки и слова критик своего больного ума.
Она упрекала мужа въ томъ, что въ глазахъ его вспыхиваетъ огонекъ восторга, когда передъ мольбертомъ появляются красавицы дамы, заказавшія ему портретъ; у однихъ онъ расхваливалъ шею, у другихъ плечи. А съ какимъ благоговніемъ разглядывалъ онъ фотографіи и гравюры съ изображеніями голыхъ красавицъ, написанныхъ
– А если бы я ушла изъ дому! Если бы я исчезла! Твоя мастерская обратилась бы въ публичный домъ! Ни одинъ приличный человкъ не могъ бы войти сюда. У тебя всегда былабы въ запас какая-нибудь безстыжая баба, чтобы писать съ нея разныя гадости.
Въ раздраженномъ голос Хосефины звучали злоба и горькое разочарованіе передъ постояннымъ культомъ красоты у мужа, и притомъ на глазахъ у нея, больной, которая состарилась преждевременно и была безобразна въ физическомъ отношеніи; онъ не понималъ, что каждый порывъ его восторга причинялъ ей страданія, точно упрекъ, и расширялъ пропасть между ея печальною жизнью и идеаломъ, наполнявшимъ вс его мысли.
– Ты воображаешь, что я не знаю твоихъ мыслей? Я смюсь надъ твоею врностью. Это ложь, лицемріе! По мр того, какъ ты старишься, тобою овладваетъ одно бшеное желаніе. Если бы у тебя хватило смлости, ты сталъ бы бгать за этими животными съ красивыми тлесами, которыя ты такъ расхваливаешь… Ты – самый обыкновенный человкъ. Въ теб нтъ ничего кром грубости и матеріализма. Формы человческаго тла! И это называется быть художникомъ! Лучше бы я вышла замужъ за сапожника, простого и добраго. Такіе люди ходятъ по крайней мр со своими бдными женами въ таверну обдать по воскресеньямъ и не знаютъ другихъ женщинъ.
Реновалеса стали раздражать эти нападки жены, основанныя на его мысляхъ, а не на поступкахъ. Это было хуже Святой Инквизиціи. Хосефина шпіонила за нимъ ежеминутно, не спускала съ него глазъ, слдила за его малйшими словами и жестами, проникала въ его мысли и ревновала его даже къ мыслямъ и увлеченіямъ.
– Замолчи, Хосефина… Это гадко… Я не смогу думать и работать при такихъ условіяхъ… Ты шпіонишь и преслдуешь меня даже въ моемъ искусств.
Она презрительно пожимала плечами. Искусство! Она насмхалась надъ нимъ.
И она сноаа набрасывалась на живопись, высказывая раскаяніе въ томъ, что соединила свою судьбу съ жизнью артиста. Такіе мужчины, какъ онъ, не должны жениться на приличныхъ женщинахъ – хозяйственныхъ и домовитыхъ. Имъ слдовало оставаться холостяками или сходиться съ безпринципными женщинами, влюбленными въ свое тло и способными выставлять его всмъ на показъ, гордясь своею наготою.
– Я любила тебя, знаешь? – говорила она холодно: – я любила тебя, но теперь не люблю. А почему? Потому что я знаю, что ты не вренъ мн, хотя бы ты клялся на колняхъ. Ты пришитъ къ моимъ юбкамъ, а мысли твои уходятъ далеко, очень далеко, въ погон за обожаемою наготою. Въ твоей голов цлый гаремъ. Я думаю, что живу съ тобою одна, а, глядя на тебя, вижу, что домъ мой населенъ женщинами, которыя заполняютъ все и смются надо мною. Вс он красивы, какъ врагъ рода человческаго, вс голы, какъ искуситель… Оставь меня, Маріано, не подходи. Я не желаю видть тебя. Потуши свтъ.
И видя, что маэстро не исполняетъ ея приказанія, она сама повернула выключатель. Въ темнот слышно было, какъ она закутывается въ одяло, и трещатъ ея кости.
Реновалесъ остался въ глубокомъ мрак и, добравшись ощупью до кровати, улегся тоже. Онъ пересталъ просить и клясться; теперь онъ былъ раздраженъ и молчалъ. Въ немъ исчезло нжное состраданіе, заставлявшее его покорно переносить нервныя нападки жены. Чего она еще хочетъ отъ него? Чего ей надо? Онъ жилъ, какъ отшельникъ, сдерживая въ себ порывы здороваго человка, соблюдая отчасти по привычк, отчасти изъ уваженія къ жен, чистоту и супружескую врность, ища облегченія и утхи въ бурныхъ порывахъ воображенія… И это еще было преступленіемъ! Хосефина проникала въ его мысли своимъ болзненно-обостреннымъ воображеніемъ, слдила за теченіемъ ихъ, разрывала тайную завсу, за которою скрывались чудные банкеты его воображенія, доставлявшіе ему столько радостей въ часы одиночества! Даже умъ его подвергался преслдованію! У него лопнуло наконецъ терпніе. Онъ не могъ дольше выносить ревности этой женщины, ожесточенной потерею юношеской свжести.
Хосефина снова заплакала въ темнот и судорожно застонала; простыня зашевелилась надъ ея хрипвшею грудью.
Но злость сдлала мужа жестокимъ и безчувственнымъ.
– Ной, ной, бдняжка, – думалъ онъ съ нкоторымъ злорадствомъ. – Выплачься хорошенько. Я теб ни слова не скажу.
Хосефин надоло молчаніе мужа, и она стала вставлять между стонами слова. Надъ нею смялись! Она постоянно подвергалась насмшкамъ! Какъ хохотали должно быть пріятели мужа и дамы, являвшіяся къ нему въ мастерскую, когда слышали его восторженныя похвалы женской красот въ присутствіи больной и изможденной жены! Какую роль играла она въ этомъ дом, который выглядлъ, какъ роскошный пантеонъ, а былъ въ сущности очагомъ несчастья? Она была бдною экономкою, заботившеюся о комфорт художника. Сеньоръ воображалъ, что исполнялъ вс свои обязанности, не заводя любовницы, мало выходя изъ дому, и оскорбляя ее словами, длавшими ее предметомъ насмшекъ! О, если бы была жива ея мать… Если бы братья ея не были эгоистами и не катались по міру изъ посольства въ посольство, наслаждаясь жизнью и оставляя безъ отвта ея письма, полныя жалобъ, находя, что она просто сумасшедшая, если чувствуетъ себя несчастною съ такимъ знаменитымъ и богатымъ мужемъ!
Реновалесъ въ темнот сжималъ руками голову, возмущаясь такою несправедливостью.
– Мать ея! – думалъ онъ. – Слава Богу, что эта невыносимая дама плотно закупорена въ своей дыр! А братья ея! Безстыжіе типы, которые вчно клянчатъ у меня что-нибудь. Господи! Ангельскаго терпнія не хватаетъ, чтобы выносить эту женщину. Заберу себя хорошенько въ руки, чтобы отвчать ей холодностью и не забыть, что я – мужчина!
Онъ выливалъ на нее мысленно все свое презрніе, черпая въ этомъ силу оставаться спокойнымъ и безстрастнымъ. Стоитъ ли думать о ней серьезно? Женщина… да еще больная! У каждаго человка свой крестъ, и его крестомъ была Хосефина.
Но она какъ-будто догадалась о его мысляхъ, перестала плакать и заговорила медленно и отчетливо, тономъ жестокой ироніи.
– Отъ графини де-Альберка ты напрасно ждешь удовольствія. Предупреждаю тебя, что она насчитываетъ своихъ кавалеровъ дюжинами; молодость и изящество значатъ въ глазахъ женщинъ немного больше, чмъ художественный талантъ.
– А мн что за дло до этого? – прорычалъ во мрак ночи голосъ Реновалеса, внезапно загорвшагося гнвомъ.
– Я теб говорю это, чтобы ты не увлекался пріятными иллюзіями. Маэстро, вы потерпите фіаско. Ты очень старъ, голубчикъ. Годы проходятъ… Ты такъ старъ и такъ уродливъ, что познакомься я съ тобою въ такомъ вид, я ни за что не вышла бы за тебя замужъ, несмотря на всю твою славу.
Нанеся мужу этотъ ударъ, она удовлетворилась и успокоилась, перестала плакать и, повидимому, заснула.
Маэстро продолжалъ неподвижно лежать на спин, заложивъ руки за голову и широко раскрывъ глаза. Мракъ передъ нимъ наполнился красными точками, которыя безпрерывно кружились, образуя огненныя, плавающія кольца. Гнвъ расшаталъ его нервы. Послдній ударъ не давалъ ему заснуть. Онъ былъ взволнованъ. и самолюбіе его было глубоко оскорблено. Ему казалось, что въ постели рядомъ съ нимъ лежитъ его злйшій врагъ. Онъ ненавидлъ эту жалкую фигуру, какъ будто въ ней заключалась вся желчь противниковъ, съ которыми ему приходилось сталкиваться въ жизни.